Письма с мельницы

«Письма с мельницы» (фр. Lettres de mon moulin) — дебютный сборник и цикл очерков и рассказов Альфонса Доде, впервые вышедший в 1869 году.

Цитаты

	Кто был удивлён, так это кролики!.. Уже так давно дверь мельницы была на запоре, стены и площадка поросли травой, вот в конце концов они и решили, что порода мельников перевелась, и, сочтя место для себя подходящим, устроили здесь как бы штаб-квартиру, центр стратегических операций: кроличий Жемап… В ночь моего приезда штук двадцать кроликов, говорю без преувеличения, уселись в кружок на площадке и грели лапки в лучах лунного света… Не успел я приоткрыть оконце — к-ш-ш! — весь бивак бросился врассыпную, и беленькие спинки с задранными хвостиками замелькали в чаще. Будем надеяться, что кролики вернутся!
	Ce sont les lapins qui ont été étonnés !… Depuis si longtemps qu’ils voyaient la porte du moulin fermée, les murs et la plate-forme envahis par les herbes, ils avaient fini par croire que la race des meuniers était éteinte, et, trouvant la place bonne, ils en avaient fait quelque chose comme un quartier général, un centre d’opérations stratégiques : le moulin de Jemmapes des lapins… La nuit de mon arrivée, il y en avait bien, sans mentir, une vingtaine assis en rond sur la plate-forme, en train de se chauffer les pattes à un rayon de lune… Le temps d’entrouvrir une lucarne, frrt ! voilà le bivouac en déroute, et tous ces petits derrières blancs qui détalent, la queue en l’air, dans le fourré. J’espère bien qu’ils reviendront.
	— «Водворение» (Installation), 1868

	… заказы [на эликсир] благодатным дождём падали на аббатство. <…> С каждым днём монастырь всё больше и больше начинал смахивать на фабрику. Были братья-упаковщики, братья-этикетчики, одни вели переписку, другие ведали отправкой. Правда, богослужение иногда терпело от этого ущерб, не так ревностно звонили колокола, зато бедный люд в нашем крае не терпел никакого ущерба, можете быть спокойны…
	… les commandes pleuvaient à l’abbaye que c’était une bénédiction. <…> De jour en jour le couvent prenait un petit air de manufacture. Il y avait des frères emballeurs, des frères étiqueteurs, d’autres pour les écritures, d’autres pour le camionnage ; le service de Dieu y perdait bien par-ci par-là quelques coups de cloches ; mais les pauvres gens du pays n’y perdaient rien, je vous en réponds…
	— «Эликсир его преподобия отца Гоше» (L’élixir du Père Gaucher)

	— Ох уж эти бывшие содержанки: как вышли замуж, нет больших недотрог, чем они! Как только моя, стала мадам Биксиу, так сейчас же сочла себя обязанной сделаться святошей, да ещё какой!..
	— Ah ! ces anciennes maîtresses, une fois mariées, il n’y a pas plus bégueules qu’elles. Depuis que j’en ai fait Mme Bixiou, celle-là s’est crue obligée de devenir bigote, mais à un point !…
	— «Портфель Биксиу» (Le portefeuille de Bixiou), 1868

• см. «Поэт Мистраль» (Le poète Mistral), 1866

Бокерский дилижанс

La diligence de Beaucaire, 1868

В Камарге народ вспыльчивый… А в Бокере, скажете, нет? Ведь наши два бокерца чуть в горло друг другу не вцепились из-за Девы Марии! Оказывается, булочник был прихожанином церкви, давным-давно основанной в честь той мадонны, которую провансальцы именуют «Доброй матушкой» и которая держит на руках младенца Иисуса, а пекарь пел на клиросе в новенькой церкви во имя «Непорочного зачатия» — того прекрасного, сияющего улыбкой образа богоматери, где она изображена с опущенными руками и с лучами, исходящими от её ладоней. Это и положило начало ссоре. Вы бы послушали, как оба добрых католика честили друг друга, а заодно и своих мадонн! — Нечего сказать, хороша твоя непорочная! — Ну тебя вместе с твоей «доброй матушкой»! — Твоя, небось, видала виды в Палестине-то! — А твоя-то? Ну и уродина! Чёрт знает, чего только она не делала! Надо бы святого Иосифа поспрашивать. Не хватало только, чтобы засверкали ножи, а то вполне можно было бы вообразить себя в Неаполе, в порту. Право же, я думаю, что их великолепный богословский поединок этим бы и кончился, не вмешайся возница. — А ну вас совсем с вашими мадоннами! — сказал он, смеясь. — Бабьи сплетни — мужчинам нечего в это путаться. Затем он щёлкнул бичом со скептической усмешкой, и эта усмешка всех убедила.

On a le sang vif en Camargue… Et à Beaucaire donc ! Est-ce que nos deux Beaucairois ne voulaient pas s’égorger à propos de la Sainte Vierge ? Il paraît que le boulanger était d’une paroisse depuis longtemps vouée à la madone, celle que les Provençaux appellent la bonne mère et qui porte le petit Jésus dans ses bras ; le gindre, au contraire, chantait au lutrin d’une église toute neuve qui s’était consacrée à l’Immaculée Conception, cette belle image souriante qu’on représente les bras pendants, les mains pleines de rayons. La querelle venait de là. Il fallait voir comme ces deux bons catholiques se traitaient, eux et leurs madones : — Elle est jolie, ton immaculée ! — Va-t’en donc avec ta bonne mère ! — Elle en a vu de grises, la tienne, en Palestine ! — Et la tienne, hou ! la laide ! Qui sait ce qu’elle n’a pas fait… Demande plutôt à saint Joseph. Pour se croire sur le port de Naples, il ne manquait plus que de voir luire les couteaux, et ma foi, je crois bien que ce beau tournoi théologique se serait terminé par là si le conducteur n’était pas intervenu. — Laissez-nous donc tranquilles avec vos madones, dit-il en riant aux Beaucairois : tout ça, c’est des histoires de femmes, les hommes ne doivent pas s’en mêler. Là-dessus, il fit claquer son fouet d’un petit air sceptique qui rangea tout le monde de son avis.

В Камарге

En Camargue, 1873

Во всей Камарге нет ничего прекрасней Ваккареса! Часто <…> я усаживался на берегу этого соленого озера, которое кажется куском моря, замкнутым в берега и умиротворённым именно в силу своего пленения. Вместо обычной сухости и бесплодия, от которых здешние места так печальны, вокруг Ваккареса, на его чуть приподнятых берегах, зеленеющих мягкой бархатистой травой, такая необычайная и прелестная флора: васильки, водяной трилистник, горечавка и очаровательная саладель, синяя в зимнюю пору, красная в летнюю, цветущая круглый год и меняющая оттенки вместе с погодой, отмечая таким образом времена года различной окраской. <…> Ваккарес создаёт впечатление величия, широты. Блеск волн издали привлекает стаи уток, цапель, выпей, белобрюхих розовокрылых фламинго. Они выстраиваются для рыбной ловли вдоль берега, образуя длинную ровную ленту разнообразной окраски. Тут есть даже ибисы, подлинные египетские ибисы, чувствующие себя как дома под здешним ярким солнцем, среди здешней безмолвной природы. С моего места мне ничего не слышно — только плеск воды да голос табунщика, сзывающего лошадей, разбредшихся по берегу. У всех у них звучные клички: Цифер!.. (Люцифер.) Эстелло!.. Эстурнелло!.. Лошадь, услышав зов, бежит к сторожу, распустив по ветру гриву, и ест овёс из его рук.

Ce qu’il y a de plus beau en Camargue, c’est le Vaccarès. Souvent <…> je viens m’asseoir au bord de ce lac salé, une petite mer qui semble un morceau de la grande, enfermé dans les terres et devenu familier par sa captivité même. Au lieu de ce desséchement, de cette aridité qui attristent d’ordinaire les côtes, le Vaccarès, sur son rivage un peu haut, tout vert d’herbe fine, veloutée, étale une flore originale et charmante : des centaurées, des trèfles d’eau, des gentianes, et ces jolies saladelles, bleues en hiver, rouges en été, qui transforment leur couleur au changement d’atmosphère, et dans une floraison ininterrompue marquent les saisons de leurs tons divers. <…> Ici, l’impression est grande, large. De loin, ce rayonnement de vagues attire des troupes de macreuses, des hérons, des butors, des flamants au ventre blanc, aux ailes roses, s’alignant pour pêcher tout le long du rivage, de façon à disposer leurs teintes diverses en une longue bande égale ; et puis des ibis, de vrais ibis d’Égypte, bien chez eux dans ce soleil splendide et ce paysage muet. De ma place, en effet, je n’entends rien que l’eau qui clapote, et la voix du gardien qui rappelle ses chevaux, dispersés sur le bord. Ils ont tous des noms retentissants : « Cifer !… (Lucifer)… L’Estello !… L’Estournello !… » Chaque bête, en s’entendant nommer, accourt, la crinière au vent, et vient manger l’avoine dans la main du gardien…

Козочка господина Сегена

La chèvre de monsieur Seguin, 1868

Пьеру Гренгуару, лирическому поэту. Ты, верно, никогда не переменишься, бедный мой Гренгуар! Как! Тебе предлагают место хроникера в солидной парижской газете, и у тебя хватает духу отказаться?.. Да посмотри на себя, несчастный ты человек! Посмотри на свой рваный плащ, на стоптанные башмаки, на худое лицо, которое вопит о голоде. Вот до чего довела тебя страсть к звучной рифме! Вот что ты получил за десятилетнюю верную службу в пажах его величества Аполлона! И не стыдно тебе в конце концов? Да иди ты в хроникёры, дурак! Иди в хроникеры! Будешь получать звонкой монетой, будешь столоваться у Бребана, а на премьерах сможешь щегольнуть новым пером на берете… Нет? Не хочешь? Предпочитаешь не поступаться свободой и до конца жизни делать, что душе угодно?..

À M. Pierre Gringoire, poète lyrique. Tu seras bien toujours le même, mon pauvre Gringoire! Comment ! on t’offre une place de chroniqueur dans un bon journal de Paris, et tu as l’aplomb de refuser… Mais regarde-toi, malheureux garçon ! Regarde ce pourpoint troué, ces chausses en déroute, cette face maigre qui crie la faim. Voilà pourtant où t’a conduit la passion des belles rimes ! Voilà ce que t’ont valu dix ans de loyaux services dans les pages du sire Apollo… Est-ce que tu n’as pas honte, à la fin? Fais-toi donc chroniqueur, imbécile ! fais-toi chroniqueur ! Tu gagneras de beaux écus à la rose, tu auras ton couvert chez Brébant, et tu pourras te montrer les jours de première avec une plume neuve à ta barrette… Non ? Tu ne veux pas ?… Tu prétends rester libre à ta guise jusqu’au bout…

Легенда о человеке с золотым мозгом

La légende de l’homme à la cervelle d’or, 1866

	Жил-был человек, у которого мозг был из золота. Да из чистого золота! Когда он появился на свет, доктора думали, что он не выживет: такая у него была тяжёлая голова и такой непомерно большой череп. Однако он выжил и стал подрастать на солнышке, как хорошее оливковое деревцо, только вот большущая голова вечно его перетягивала, и жалость брала смотреть, как он стукался на ходу о мебель… Часто он падал. Раз он скатился с крыльца и ударился лбом о мраморную ступеньку, так что череп у него зазвенел, как слиток золота. Думали уже, что он разбился насмерть, но когда его подняли, у него оказалась только небольшая ранка, да в белокурых его волосах запеклись две-три капельки золота. Тут-то родители и узнали, что у ребёнка золотой мозг.
	Il était une fois un homme qui avait une cervelle d’or ; oui, madame, une cervelle toute en or. Lorsqu’il vint au monde, les médecins pensaient que cet enfant ne vivrait pas, tant sa tête était lourde et son crâne démesuré. Il vécut cependant et grandit au soleil comme un beau plant d’olivier ; seulement sa grosse tête l’entraînait toujours, et c’était pitié de le voir se cogner à tous les meubles en marchant… Il tombait souvent. Un jour, il roula du haut d’un perron et vint donner du front contre un degré de marbre, où son crâne sonna comme un lingot. On le crut mort ; mais, en le relevant, on ne lui trouva qu’une légère blessure, avec deux ou trois gouttelettes d’or caillées dans ses cheveux blonds. C’est ainsi que les parents apprirent que l’enfant avait une cervelle en or.
	— Автор

	Есть на свете несчастные люди, обречённые жить за счёт своего мозга и платить за всё в жизни чистым золотом, своей плотью и кровью. Для них это каждодневные муки.
	Il y a par le monde de pauvres gens qui sont condamnés à vivre de leur cerveau, et payent en bel or fin, avec leur moelle et leur substance, les moindres choses de la vie. C’est pour eux une douleur de chaque jour ;
	— там же

Папский мул

La mule du pape, 1868

Кто не видал Авиньона во времена пап, тот ничего не видал. Не было другого города, равного ему по веселью, жизнерадостности, ликованию, великолепию празднеств. С утра до вечера крестные ходы, паломники; улицы усеяны цветами, убраны ткаными коврами. На Роне кардинальские лодки с распущенными знаменами, пестрые галеры, на площадях латинские песнопения, распеваемые папскими солдатами, трещотки нищенствующих монахов. А все дома, что столпились вокруг большого папского дворца, жужжали сверху донизу, словно пчелы вокруг улья. Мерно стучали станки кружевниц, сновали челноки, ткущие парчу для риз, тукали молоточки, чеканившие церковную утварь, звучали деки, прилаживаемые мастерами к инструментам, пели ткачихи. И над всем стоял звон колоколов, а в той стороне, где мост, не умолкали тамбурины. Ведь у нас народ выражает свою радость пляской, обязательно пляской, а в то время улицы были слишком узки для фарандолы, вот флейты и тамбурины и выстраивались вдоль Авиньонского моста, на свежем ронском воздухе, и день и ночь там плясали, да как плясали!.. Ах, счастливая пора! Счастливый город! Алебарды бездействовали, в государственные тюрьмы ставили охлаждаться вино. Ни голода, ни войны… Вот как авиньонские папы умело правили народом! Вот почему народ так о них горевал!..

Qui n’a pas vu Avignon du temps des Papes, n’a rien vu. Pour la gaieté, la vie, l’animation, le train des fêtes, jamais une ville pareille. C’étaient, du matin au soir, des processions, des pèlerinages, les rues jonchées de fleurs, tapissées de hautes lices, des arrivages de cardinaux par le Rhône, bannières au vent, galères pavoisées, les soldats du Pape qui chantaient du latin sur les places, les crécelles des frères quêteurs ; puis, du haut en bas des maisons qui se pressaient en bourdonnant autour du grand palais papal comme des abeilles autour de leur ruche, c’était encore le tic tac des métiers à dentelles, le va-et-vient des navettes tissant l’or des chasubles, les petits marteaux des ciseleurs de burettes, les tables d’harmonie qu’on ajustait chez les luthiers, les cantiques des ourdisseuses ; par là-dessus le bruit des cloches, et toujours quelques tambourins qu’on entendait ronfler, là-bas, du côté du pont. Car chez nous, quand le peuple est content, il faut qu’il danse, il faut qu’il danse ; et comme en ce temps-là les rues de la ville étaient trop étroites pour la farandole, fifres et tambourins se postaient sur le pont d’Avignon, au vent frais du Rhône, et jour et nuit l’on y dansait, l’on y dansait… Ah ! l’heureux temps ! l’heureuse ville ! Des hallebardes qui ne coupaient pas ; des prisons d’État où l’on mettait le vin à rafraîchir. Jamais de disette ; jamais de guerre… Voilà comment les Papes du Comtat savaient gouverner leur peuple ; voilà pourquoi leur peuple les a tant regrettés !…

Тоска по казарме

Nostalgies de caserne, 1866

… Гуге Франсуа, по прозванию Пистолет, барабанщик 31-го пехотного полка, в данное время находившийся в очередном полугодовом отпуску. Пистолету в деревне скучно, барабанщик тоскует, и когда ему разрешают взять общинный барабан, он удаляется в лес и выбивает дробь, предаваясь меланхоличным мечтам о казарме принца Евгения. Сегодня он решил помечтать на моём зелёном холме… Вот он стоит, прислонившись к сосне, зажав коленями барабан, и наслаждается… Из-под его ног вылетают выводки вспугнутых куропаток — он их не замечает. Вокруг благоухает тимиан, он ничего не чувствует. Он не видит ни тонких паутинок, трепещущих на солнышке между веток, ни сосновых игл, прыгающих по барабану. Весь отдавшись мечтам и музыке, он любовно смотрит на взлетающие палочки, и от звуков барабанной дроби его широкое придурковатое лицо расплывается в блаженной улыбке. Трам-та-рарам! Трам-та-рарам!.. «Как прекрасно в казарме! Вымощенный широкими плитами двор, правильные ряды окон, форменные фуражки и низкие своды, где звон стоит от солдатских котелков!..» Трам-та-ра-рам! Трам-та-ра-рам!.. «О гулкая лестница, выбеленные коридоры! Запах общей спальни, начищенные портупеи, хлебная полка, банки с ваксой, железные койки под серыми одеялами, ружья, поблескивающие в козлах!» Трам-та-ра-рам! Трам-та-ра-рам! «О приятные дни в кордегардии, карты, липнущие к пальцам, уродливая пиковая дама, разрисованная пером, растрёпанный роман Пиго-Лебрена, валяющийся на походной койке…» Трам-та-ра-рам! Трам-та-ра-рам! «О долгие ночи на часах у дверей министерств, ветхая будка, где течёт крыша, где зябнут ноги!.. Роскошные экипажи обдают тебя грязью!.. О добавочные наряды в день ареста, вонючая параша, доска вместо подушки, зоря в холодное дождливое утро, зоря в сумерки, когда зажигается газ, перекличка, на которую спешишь, высунув язык!..» Трам-та-ра-рам! Трам-та-ра-рам! «О Венсенский лес, грубые нитяные белые перчатки, прогулки вдоль вала!.. О застава Военного училища, солдатские девки, музыка, кутёж в притоне, дружеские излияния, прерываемые икотой, обнажённый тесак, «жестокий романс, пропетый с прижатыми к сердцу руками!»

… Gouguet François, dit Pistolet, tambour au 31e de ligne, et pour le moment en congé de semestre. Pistolet s’ennuie au pays, il a des nostalgies, ce tambour, et — quand on veut bien lui prêter l’instrument de la commune — il s’en va, mélancolique, battre la caisse dans les bois, en rêvant de la caserne du Prince-Eugène. C’est sur une petite colline verte qu’il est venu rêver aujourd’hui… Il est là, debout contre un pin, son tambour entre ses jambes et s’en donnant à cœur joie… Des vols de perdreaux effarouchés partent à ses pieds sans qu’il s’en aperçoive. La férigoule embaume autour de lui, il ne la sent pas. Il ne voit pas non plus les fines toiles d’araignée qui tremblent au soleil entre les branches, ni les aiguilles de pin qui sautillent sur son tambour. Tout entier à son rêve et à sa musique, il regarde amoureusement voler ses baguettes, et sa grosse face niaise s’épanouit de plaisir à chaque roulement. Ran plan plan ! Ran plan plan !… « Qu’elle est belle, la grande caserne, avec sa cour aux larges dalles, ses rangées de fenêtres bien alignées, son peuple en bonnet de police, et ses arcades basses pleines du bruit des gamelles !… » Ran plan plan ! Ran plan plan !… « Oh ! l’escalier sonore, les corridors peints à la chaux, la chambrée odorante, les ceinturons qu’on astique, la planche au pain, les pots de cirage, les couchettes de fer à couverture grise, les fusils qui reluisent au râtelier ! » Ran plan plan ! Ran plan plan ! « Oh ! les bonnes journées du corps de garde, les cartes qui poissent aux doigts, la dame de pique hideuse avec des agréments à la plume, le vieux Pigault-Lebrun dépareillé qui traîne sur le lit de camp !… » Ran plan plan ! Ran plan plan ! « Oh ! les longues nuits de faction à la porte des ministères, la vieille guérite où la pluie entre, les pieds qui ont froid !… les voitures de gala qui vous éclaboussent en passant !… Oh ! la corvée supplémentaire, les jours de bloc, le baquet puant, l’oreiller de planche, la diane froide par les matins pluvieux, la retraite dans les brouillards à l’heure où le gaz s’allume, l’appel du soir où l’on arrive essoufflé ! » Ran plan plan ! Ran plan plan ! « Oh ! le bois de Vincennes, les gros gants de coton blanc, les promenades sur les fortifications… Oh ! la barrière de l’École, les filles à soldats, le piston du Salon de Mars, l’absinthe dans les bouisbouis, les confidences entre deux hoquets, les briquets qu’on dégaîne, la romance sentimentale chantée une main sur le cœur !…»

Перевод

И. С. Татаринова, 1965

О сборнике

Не у Руманиля взял я наивные, старозаветные и сказочные черты некоторых моих рассказов: мне надо было только закрыть глаза и начать вспоминать. Из всех тамошних жителей больше всего помог мне, повлиял на меня, стал моим наставником Фредерик Мистраль. Благодаря ему я ещё совсем молодым взглянул на то, что меня окружало вблизи, услышал, как шуршит у меня под ногами сухая трава, и не стал славить книжные горы библиотек. Я понял этот Юг, откуда мы оба, понял не так возвышенно, не так поэтично, как он, но всё же понял его и изобразил на свой лад.

— А. Доде, письмо Анри Фукье, 1859

• см. «Историю моих книг» Доде, 1888

	Именно в это время он изучил южан на фоне их ландшафта, в их общественной жизни, в их обычаях, изучил, дополняя повседневные наблюдения воспоминаниями прошлого, приписывая какую-нибудь схваченную на лету чёрточку виденному там или здесь персонажу; так он сделался летописцем страстей и привычек этой породы людей…
	— Эрнест Доде, «Мой брат и я», 1882

«Письма с мельницы» явились первым значительным произведением Доде. Они и по сей день остаются одной из его лучших книг. Доде во всех подробностях знал жизнь Прованса, знал его природу, населяющих его людей. Сердцу художника были милы выжженные солнцем поля, цветущие виноградники, покрытые лесами горы и даже обжигающий ветер — мистраль. Маленькие рассказы и сказки, составляющие сборник, звучат как стихотворения в прозе — столько в них внутреннего изящества, неподдельной поэзии, неповторимого аромата. То весёлые и озорные, то печальные, они бесконечно разнообразны по своим темам, лишены всякой искусственности и книжности. Все эти истории Доде черпал в беседах с крестьянами, в старинных легендах и преданиях, передаваемых из поколения в поколение, в общении с природой Прованса. Героями рассказов Доде являются, как правило, люди из народа, простые крестьяне, сохранившие естественность и чистоту человеческих чувств.

— Александр Пузиков, «Альфонс Доде», 1965

Думается, внутренний смысл рассказов <«Кюкюньянский кюре» и «Эликсир его преподобия отца Гоше»> не столько в осмеянии священников, нарушающих заповеди господни, сколько в доказательстве того, что естественная крестьянская жизнь противоположна церковному идеалу. <…> На протяжении всех «Писем…» возникающая подспудно тема Парижа, неизменного адресата, позволяет лучше понять истинный смысл происходящих на Юге событий. И чем дальше, тем сильнее она звучит. Как в последнем рассказе книги барабанщик в отпуску тоскует по казарме, так и писатель рвётся из обретённого рая в привычный ад.

— А. Строев, «Жизнь и творчество Альфонса Доде», 1987