Ганя (Сенкевич; Лавров)/ДО

Ганя
авторъ Генрикъ Сенкевичъ, пер. Вуколъ Михайловичъ Лавровъ

Оригинал: польск. Hania. — Перевод созд.: 1876. Источникъ: Сенкевичъ Г. Повѣсти и разсказы. — М.: Редакція журнала «Русская мысль», 1893. — С. 140.

I

Когда старый Николай оставилъ Ганю на мое попеченіе, мнѣ было шестнадцать лѣтъ, а она, на годъ моложе меня, только-что выходила изъ дѣтскихъ лѣтъ.

Отъ постели угасшаго дѣда я оттащилъ ее почти насильно, и мы оба вмѣстѣ отправились въ нашу домовую часовню. Двери ея были открыты, предъ старымъ византійскимъ образомъ Матери Божіей горѣли двѣ свѣчи, свѣтъ которыхъ еле-еле разгонялъ мракъ, царящій въ глубинѣ алтаря. Оба мы опустились на колѣни. Надломленная горемъ, измученная долгою безсонницей, дѣвочка прижалась своею бѣдною головкой къ моему плечу — и мы такъ и застыли въ молчаніи. Время было позднее; въ залѣ, прилегающей къ часовнѣ, кукушка на старыхъ данцигскихъ часахъ хрипло прокуковала два раза; повсюду царила глубокая тишина, прерываемая только отдаленнымъ шумомъ метели, да нервными всхлипываніями Гани. Я не смѣлъ обратиться къ ней со словомъ утѣшенія, я только прижималъ ее къ себѣ; какъ опекунъ или старшій братъ. И молиться я не могъ, — столько впечатлѣній я испыталъ сегодня. Разнообразныя картины проходили передъ моими глазами, но мало-помалу изъ этого хаоса выяснялась одна мысль, заговаривало одно чувство, что эта маленькая головка съ закрытыми глазами, припавшая къ моему плечу, это беззащитное, бѣдное существо становится мнѣ дорого, какъ родная сестра, за которую отдалъ бы жизнь и, еслибъ было нужно, бросилъ бы перчатку всему міру.

Тѣмъ временемъ пришелъ Казь и сталъ на колѣни рядомъ со мной, потомъ ксёндзъ Людвикъ, въ сопровожденіи прислуги. Мы читали молитвы, по установившемуся у насъ обычаю. Потемнѣвшій ликъ Божіей Матери милостиво взиралъ на насъ, точно Она принимала участіе въ нашихъ треволненіяхъ, огорченіяхъ, счастіи и несчастіи, и благословляла всѣхъ, собравшихся у Ея стопъ. Когда ксёндзъ Людвикъ началъ поминать усопшихъ, по которымъ мы всегда говорили «вѣчная память», и прибавилъ къ нимъ имя Николая, Ганя вновь зарыдала, а я далъ себѣ въ душѣ клятву, что обязательства, которыя возложилъ на меня покойникъ, исполню свято, хотя бы мнѣ пришлось окупить ихъ цѣною величайшихъ пожертвованій. Это былъ обѣтъ экзальтированнаго мальчика, не сознающаго ни важности принятія на себя отвѣтственности, ни размѣровъ пожертвованій, какія могутъ представиться ему, но не лишеннаго благородныхъ побужденій.

Послѣ молитвы мы разошлись спать. Венгровской, нашей старой экономкѣ, я поручилъ отвести Ганю въ комнатку, въ которой она должна была отнынѣ поселиться, поцѣловалъ бѣдную сиротку, а самъ, вмѣстѣ съ Каземъ и ксёндзомъ Людвикомъ, отправился въ свой флигель. Раздѣлся я и легъ въ постель. Несмотря на мысль о бѣдномъ Николаѣ, котораго я сердечно любилъ, я чувствовалъ себя гордымъ и чуть не счастливымъ въ роли опекуна. Меня поднимало въ собственныхъ глазахъ, что я, шестнадцатилѣтній мальчикъ, долженъ быть опорою слабаго и бѣднаго существа. Я чувствовалъ себя мужчиной. «Ты не ошибся, добрый старикъ, — думалъ я, — въ своемъ паничѣ, — въ хорошія руки ты отдалъ будущность своей внучки и можешь спокойно спать въ могилѣ». Дѣйствительно, за будущность Гани я былъ вполнѣ спокоенъ. Мысль, что со-временемъ она выростетъ и ее надо будетъ отдавать замужъ, въ то время не приходила мнѣ въ голову. Я думалъ, что она навсегда останется возлѣ меня, окруженная попеченіями, какъ сестра, любимая, какъ сестра, печальная, можетъ-быть, но спокойная. По обычаю, издавна установившемуся въ нашей фамиліи, старшій сынъ получалъ впятеро больше, чѣмъ всѣ остальные члены семьи; младшіе сыновья и дочери уважали этотъ обычай и никогда не возставали противъ этого, хотя въ нашемъ родѣ и не было майората. Я былъ старшій сынъ, и потому большая часть наслѣдства въ будущемъ принадлежала мнѣ, и я, хотя еще гимназистъ, смотрѣлъ на нее какъ на свою собственность. Отецъ мой былъ однимъ изъ самыхъ состоятельныхъ обывателей околодка. Правда, родъ нашъ не отличался богатствомъ магнатовъ, но нашихъ средствъ было достаточно для безбѣднаго старошляхетскаго существованія и тихой жизни въ родномъ гнѣздѣ. Я могъ считать себя богатымъ и потому еще, что спокойно взиралъ какъ на свою будущность, такъ и на будущность Гани, зная, что какая бы участь ни ждала ее, она всегда найдетъ возлѣ меня и покой, и защиту, если будетъ нуждаться въ ней.

Съ этими мыслями я заснулъ, а на утро тотчасъ же принялся за осуществленіе порученной мнѣ опеки. Какъ смѣшно и по-дѣтски это было сдѣлано! Но и до сихъ поръ я не могу вспомнить объ этомъ безъ трогательнаго чувства. Когда мы съ Каземъ пришли завтракать, то застали уже всѣхъ нашихъ домашнихъ; ксёндза Людвика, madame^[1] д’Ивъ, нашу гувернантку, и двухъ моихъ маленькихъ сестренокъ, сидящихъ, по обыкновенію, на высокихъ плетеныхъ стульяхъ. Я съ необыкновенною важностью усѣлся на стулѣ отца, диктаторскимъ окомъ окинулъ столъ, потомъ повернулся къ прислуживающему козачку и сухо и повелительно сказалъ ему:

— Приборъ для панны Ганны.

На словѣ «панна» я сдѣлалъ особое удареніе.

До сихъ поръ этого никогда не бывало. Ганя всегда завтракала и обѣдала въ гардеробной, и какъ мать моя ни желала усадить ее вмѣстѣ съ нами, Николай ни за что не соглашался на это и обыкновенно повторялъ: «На что это похоже? Пусть питаетъ уваженіе къ господамъ. Еще что!» А теперь я вводилъ новый обычай. Добрый ксёндзъ Людвикъ улыбнулся, скрывъ свою улыбку за складками фуляроваго платка, madame^[1] д’Ивъ поморщилась, потому что, несмотря на свое золотое сердце, гордилась своимъ аристократическимъ происхожденіемъ; козачокъ, Франци́шекъ, широко разинулъ ротъ и съ изумленіемъ смотрѣлъ на меня.

— Приборъ для панны Ганны! слышишь ты? — повторилъ я.

— Слушаю, вельможный панъ, — отвѣтилъ Францишекъ, на котораго мой тонъ, видимо, сильно повліялъ.

Теперь я признаюсь, что даже и «вельможный панъ» едва могъ удержать улыбку удовольствія, которое онъ испытывалъ, когда его въ первый разъ возвеличили такимъ титуломъ. Только важность положенія не дозволила вельможному пану улыбнуться. Тѣмъ временемъ приборъ былъ готовъ, двери отворились и вошла Ганя въ черномъ платьѣ, которое за ночь сшили ей горничная и пани Венгровская. Ганя была блѣдна, глаза ея носили слѣды слезъ, въ длинныя, золотистыя косы ея были вплетены ленты изъ чернаго крепа.

Я вскочилъ съ мѣста, подбѣжалъ къ ней и проводилъ къ столу. Мои старанія и вся эта церемонія, казалось, еще болѣе конфузили и мучили бѣдную дѣвочку, но тогда я не понималъ еще, что въ минуту горя тихій, одинокій уголокъ и покой дороже сто́ятъ, чѣмъ шумныя привѣтствія друзей, хотя бы и истекающія изъ лучшихъ побужденій. Я мучилъ Ганю, сознавая всю важность своей опеки и думая, что такимъ образомъ великолѣпно исполняю свои обязанности. Чего она хочетъ? Скушать что-нибудь, выпить? Ганя молчала и только отъ времени до времени отвѣчала на мои вопросы:

— Ничего, если будетъ ваша милость, паничъ.

Это «ваша милость, паничъ» — очень огорчило меня, тѣмъ болѣе, что Ганя обыкновенно была со мной не такъ церемонна и говорила просто «паничъ». Но роль, которую я игралъ со вчерашняго дня, и чрезвычайныя условія, въ которыя я поставилъ Ганю, дѣлали ее тѣмъ болѣе несмѣлою и покорною.

Тотчасъ же послѣ завтрака я отвелъ ее въ сторону и сказалъ:

— Ганя, помни, что отнынѣ ты — моя сестра. Съ этихъ поръ не говори мнѣ никогда: если будетъ ваша милость.

— Хорошо, если будетъ ваша… хорошо, паничъ.

Положеніе мое было довольно странно. Я ходилъ съ Ганей по комнатѣ и рѣшительно не зналъ, что говорить. Я съ удовольствіемъ сталъ бы утѣшать ее, но для этого нужно было бы коснуться вчерашняго дня, смерти Николая, и это вызвало бы новый потокъ слезъ и разбудило бы ея горе. Кончилось тѣмъ, что мы сѣли на низенькій диванчикъ, стоящій въ углу комнаты; дѣвочка снова прижалась головкой къ моему плечу, а я началъ гладить ея золотистые волосы.

Она прижималась дѣйствительно ко мнѣ какъ къ брату, и можетъ-быть это сладкое чувство довѣрчивости, возникающее въ ея сердцѣ, вновь вызвало слезы на ея глаза. Плакала она долго, а я утѣшалъ, какъ умѣлъ.

— Опять плачешь, Ганя моя… — говорилъ я. — Дѣдушка твой на небесахъ, а я буду стараться…

И я не могъ говорить далѣе, — и у меня сжималось горло.

Я зналъ, что теперь именно принесли гробъ и кладутъ въ него Николая, поэтому и не хотѣлъ отпустить Ганю къ тѣлу дѣда прежде, чѣмъ все будетъ готово. За то я пошелъ самъ. По дорогѣ я встрѣтилъ madame^[1] д’Ивъ и просилъ ее подождать меня, — мнѣ съ нею нужно поговорить по важному дѣлу. Помолившись у гроба Николая и сдѣлавъ кое-какія распоряженія насчетъ похоронъ, я возвратился къ француженкѣ и послѣ вступительныхъ словъ спросилъ ее, не захочетъ ли она, когда пройдутъ первыя недѣли траура, давать Ганѣ уроки французскаго языка и музыки.

— Monsieur Henri!^[2] — отвѣтила старая француженка, которую очевидно сердило, что я такъ властно распоряжаюсь всѣмъ, — я съ удовольствіемъ сдѣлала бы это, тѣмъ болѣе, что сама очень люблю бѣдную дѣвочку, но не знаю, какъ посмотрятъ на это ваши родители, не знаю, какъ они отнесутся къ той роли, въ которую вы хотите поставить сиротку среди вашего семейства. Pas trop de zèle, monsieur Henri!^[3]

— Она подъ моей опекой, — возвышенно отвѣтилъ я, — и я отвѣчаю за нее.

— Но я-то не подъ вашей опекой, — отвѣтила madame^[1] д’Ивъ, — а поэтому позвольте мнѣ дождаться возвращенія вашихъ родителей.

Упрямство француженки разсердило меня, но, къ счастію, дѣло съ ксёндзомъ Людвикомъ пошло на ладъ безъ затрудненія. Добрый ксёндзъ, который до тѣхъ поръ училъ Ганю, не только согласился на болѣе обширную программу преподаванія, но даже еще похвалилъ меня за мое рвеніе.

— Вижу, — сказалъ онъ, — что ты искренно берешься за исполненіе своей задачи. Молодъ ты, ребенокъ еще, но я хвалю тебя; помни только, будь и постояненъ такъ же.

И я видѣлъ, что ксёндзъ доволенъ мною. Роль господина дома, которую я присвоилъ себѣ, скорѣе забавляла, чѣмъ сердила его. Видѣлъ старичокъ, что во всемъ этомъ было много ребяческаго, но гордился и утѣшался тѣмъ, что его посѣвъ, брошенный въ мою душу, не пропалъ. Любилъ меня старый ксёндзъ сильно; сначала, въ дѣтскіе годы, онъ наводилъ на меня страхъ, а теперь, когда я начиналъ подрастать, самъ мало-помалу подчинялся мнѣ. Ганю онъ любилъ также и готовъ былъ, для улучшенія ея судьбы, сдѣлать все, что зависѣло отъ него, поэтому мое предложеніе не встрѣтило никакого сопротивленія съ его стороны. Madame^[1] д’Ивъ, существо въ сущности добрѣйшее, хотя и поворчала на меня, но окружила Ганю всевозможными попеченіями. Сиротка могла пожаловаться на что угодно, только не на недостатокъ любящихъ сердецъ. И дворня наша начала относиться къ ней иначе, — не какъ къ своей сестрѣ, а какъ къ паненкѣ. Къ требованіямъ старшаго сына, хотя бы даже и ребенка, у насъ относились съ большимъ уваженіемъ. Этого требовалъ и мой отецъ. Апелляція на эти требованія была возможна, къ старшему пану или старшей пани, но противиться имъ не дозволялось безъ разрѣшенія свыше. Точно также старшаго сына нужно было величать непремѣнно «паничемъ» со дня его рожденія. Дворнѣ, какъ и младшимъ членамъ семьи, внушалось почтеніе къ старшему сыну, и этимъ почтеніемъ онъ пользовался всю свою жизнь. «Тѣмъ и стоитъ семья», — говаривалъ мой отецъ, и дѣйствительно, благодаря этому, добровольный, не основанный ни на какихъ законныхъ актахъ, договоръ, въ силу котораго старшій сынъ получалъ гораздо большее наслѣдство, чѣмъ младшій, держался съ давнихъ временъ. То была семейная традиція, переходящая отъ поколѣнія къ поколѣнію. Дворня привыкла смотрѣть на меня какъ на будущаго барина, и даже покойникъ Николай, которому дозволялось все и который могъ называть меня по имени, не могъ сопротивляться установившемуся обычаю.

Мама держала въ домѣ аптечку и сама посѣщала больныхъ. Во время холеры она проводила цѣлыя ночи въ крестьянскихъ хатахъ вмѣстѣ съ докторомъ, подвергала себя величайшей опасности, а отецъ, который дрожалъ при одной мысли объ этомъ, не оказывалъ никакого сопротивленія и только повторялъ: «что дѣлать, долгъ долгъ!» Да и самъ отецъ, несмотря на свою кажущуюся строгость, не всегда проявлялъ ее, — прощалъ барщину, легко извинялъ провинившагося, платилъ долги за крестьянъ, справлялъ свадьбы и крестилъ дѣтей, намъ приказывалъ уважать людей, старикамъ на ихъ поклонъ отвѣчать поклономъ, даже призывалъ ихъ къ себѣ совѣтоваться. За то и крестьяне были привязаны къ намъ и впослѣдствіи не разъ доказывали это на дѣлѣ. Я говорю это для того, чтобы, во-первыхъ, обрисовать, какъ у насъ шли дѣла, во-вторыхъ — объяснить, что для превращенія Гани въ «паненку» я не встрѣтилъ большихъ затрудненій. Больше всего сопротивленія, — пассивнаго, конечно, — я встрѣтилъ въ ней самой, потому что дѣвочка была настолько робка и настолько Николай напичкалъ ее уваженіемъ къ «господамъ», что ей не легко было примириться со своей новой участью.

II

Похороны Николая были на третій день послѣ его смерти. На печальную церемонію съѣхалось много нашихъ сосѣдей; старикъ хотя и былъ слугою, но пользовался всеобщимъ уваженіемъ и любовью. Похоронили его въ нашемъ склепѣ, рядомъ съ дѣдомъ моимъ, полковникомъ. За все это время я не терялъ Ганю изъ виду ни на минуту. Пріѣхала она со мною въ однихъ саняхъ; я хотѣлъ, чтобъ она вмѣстѣ со мной и домой возвратилась, но ксёндзъ Людвикъ приказалъ мнѣ идти просить сосѣдей заѣхать съ кладбища къ намъ обогрѣться и подкрѣпить силы. Тѣмъ временемъ Ганя поступила на попеченіе моего коллеги и пріятеля Мирзы-Давидо́вича, сына Мирзы-Давидовича, сосѣда моего отца, по происхожденію татарина и магометанина, по принадлежащаго къ старой дворянской фамиліи, которая поселилась здѣсь съ давнихъ временъ. Я долженъ былъ сѣсть вмѣстѣ съ Устшицкими, а Ганя вмѣстѣ съ madame^[1] д’Ивъ и молодымъ Давидовичемъ помѣстились въ другихъ саняхъ. Я видѣлъ, какъ добрый мальчикъ окуталъ Ганю своею шубой, потомъ вырвалъ у кучера возжи, гикнулъ на лошадей и онѣ помчались какъ стрѣла. Возвратившись домой, Ганя пошла плакать въ комнату дѣда, а я, несмотря на мое желаніе, не могъ послѣдовать за нею, потому что долженъ былъ вмѣстѣ съ ксёндзомъ Людвикомъ принимать гостей. Наконецъ разъѣхались всѣ, остался только Мирза-Давидовичъ, который долженъ былъ провести у насъ конецъ Рождественскихъ праздниковъ и до нѣкоторой степени позаниматься со мною вмѣстѣ, потому что мы были уже въ седьмомъ классѣ и насъ ожидалъ экзаменъ зрѣлости, но больше для того, чтобъ ѣздить верхомъ, стрѣлять въ цѣль изъ пистолетовъ, фехтовать и охотиться, — а это мы оба предпочитали переводамъ анналовъ Тацита и Киропедіи Ксенофонта. Мирза былъ веселый малый, сорванецъ и школьникъ великій, вспыльчивый какъ порохъ, но милый въ высочайшей степени этого слова. У насъ въ домѣ его любили всѣ, за исключеніемъ отца, котораго сердило то, что молодой татаринъ стрѣлялъ и фехтовалъ лучше меня. За то madame^[1] д’Ивъ восторженно восхищалась имъ, потому что по-французски онъ говорилъ какъ парижанинъ, болталъ, острилъ и забавлялъ француженку такъ, какъ намъ и во снѣ бы не приснилось. Ксёндзъ Людвикъ съ своей стороны питалъ легкую надежду, что присоединитъ его къ католической религіи, тѣмъ болѣе что мальчикъ порою шутилъ надъ Магометомъ и вѣроятно скоро бросилъ бы Коранъ, еслибы не боялся отца, который, въ силу фамильныхъ традицій, обѣими руками держался магометанства и повторялъ, что, какъ старый шляхтичъ, онъ предпочитаетъ быть старымъ магометаниномъ, чѣмъ свѣжеиспеченнымъ католикомъ.

Вообще-то у стараго Давидовича не было никакихъ ни турецкихъ, ни татарскихъ симпатій. Предки его поселились здѣсь чуть ли не со временъ Витольда. То была шляхта состоятельная, и сидѣла она издавна въ одномъ гнѣздѣ. Часть имѣній, которыми они обладали, еще Янъ Собескій даровалъ Мирзѣ-Давидовичу, полковнику легкой конницы, который подъ Вѣной оказалъ чудеса храбрости и портретъ котораго до сихъ поръ еще виситъ въ Хоже́ляхъ. Помню, портретъ этотъ производилъ на меня странное впечатлѣніе. Полковникъ Мирза былъ человѣкъ страшный; лицо его было исписано сабельными ударами, какъ таинственными литерами Корана. Цвѣтъ лица его былъ смугло-сѣрый, виски выдавались впередъ, косые глаза съ дикимъ и угрюмымъ блескомъ обладали тою особенностью, что и съ портрета всегда смотрѣли на тебя, какъ бы ни сталъ — прямо, или съ какого-нибудь бока. Но коллега мой, Селимъ, ни въ чемъ не былъ похожъ на своихъ предковъ. Его мать, на которой старый Давидовичъ женился въ Крыму, была не татаркой, а кажется грузинкой. Я не помню ее, но знаю, что о ней говорили, будто это была красота необычайная и что Селимъ какъ двѣ капли похожъ на нее.

Ахъ, и какой прелестный мальчикъ былъ этотъ Селимъ! Глаза его еще сохраняли чуть-чуть замѣтный косой разрѣзъ. Но то не были татарскіе глаза, а большіе, черные, задумчивые и меланхолическіе глаза, которыми отличаются грузинки. Я во всю свою жизнь не видалъ ничего болѣе прелестнаго. Когда Селимъ попроситъ чего-нибудь и посмотритъ на человѣка, то кажется, что онъ беретъ его прямо за сердце. Черты лица его были правильныя, благородныя, точно изсѣченныя художественнымъ рѣзцомъ, цвѣтъ лица смуглый, но мягкій, слегка выдающіяся, ярко-красныя губы и зубы какъ рядъ жемчуговъ. Но когда, напримѣръ, Селимъ повздоритъ съ товарищемъ, — а это случалось довольно часто, — то вся кротость его исчезала, какъ обманчивый миражъ; тогда онъ становился почти страшенъ: глаза его вытягивались какъ-то вкось и свѣтились, какъ у волка, на лбу выступали жилы, кожа лица темнѣла, — въ немъ пробуждался настоящій татаринъ, такой, съ какими привыкли вѣдаться наши предки. Но длилось это не долго. Черезъ минуту Селимъ плакалъ, просилъ прощенія, цѣловалъ недавняго врага, — и ему всегда прощали. Сердце у него было отличное, склонность къ благороднымъ поступкамъ огромная. Но онъ былъ какой-то растрепанный, слегка легкомысленный и непосѣда самаго высшаго сорта. ѣздилъ верхомъ, стрѣлялъ и фехтовалъ онъ безподобно, а учился посредственно, потому что, несмотря на свои огромныя способности, былъ отчасти лѣнтяемъ. Мы любили другъ друга какъ братья, часто дрались, мирились так-же часто, что, конечно, не вліяло на нашу дружбу. Половину вакаціи и праздниковъ онъ проводилъ у насъ, другую — я у него въ Хожеляхъ. И теперь онъ долженъ былъ пробыть у насъ до конца Рождественскихъ праздниковъ.

Гости послѣ обѣда разъѣхались рано, — часа въ четыре. Короткій зимній день окончился, къ намъ въ комнату заглядывала яркая вечерняя заря, на деревьяхъ, стоящихъ передъ окнами и облитыхъ краснымъ блескомъ, неуклюжія воро́ны хлопали крыльями. Было видно, какъ цѣлыя ихъ стаи плаваютъ надъ прудомъ и точно таютъ въ кровавыхъ отблескахъ зари. Въ залѣ, куда мы перешли послѣ обѣда, царило молчаніе. Madame^[1] д’Ивъ пошла въ свою комнату раскладывать, по своему обыкновенію, пасьянсъ; ксёндзъ Людвикъ мѣрнымъ шагомъ прохаживался изъ угла въ уголъ и нюхалъ табакъ; мои маленькія сестренки возились подъ столомъ на коврѣ и переплетались русыми прядями своихъ волосъ; Ганя, я и Селимъ сидѣли на диванѣ у окна и смотрѣли на прудъ, на лѣсъ и на догарающій свѣтъ зимняго дня. Наконецъ почти совсѣмъ стемнѣло. Ксёндзъ Людвикъ пошелъ читать молитвы, одна изъ моихъ сестеръ погналась за другою въ сосѣднюю комнату. Селимъ началъ что-то болтать, какъ вдругъ Ганя прижалась ко мнѣ и прошептала:

— Паничъ, мнѣ что-то страшно, — я боюсь.

— Не бойся, Ганя моя, — сказалъ я и привлекъ ее къ себѣ. — Прижмись ко мнѣ, вотъ такъ. Пока ты около меня, тебѣ нечего бояться, ничего дурного съ тобой не будетъ. Смотри, я ничего не боюсь и всегда съумѣю защитить тебя.

Это была неправда: мракъ ли, царящій въ залѣ, былъ этому причиной, слова ли Гани, или недавняя смерть Николая, — но и я былъ подъ какимъ-то страннымъ впечатлѣніемъ.

— Можетъ-быть приказать принести огня?

— Хорошо, паничъ.

— Мирза, прикажи Франку дать огня.

Мирза вскочилъ съ дивана и вскорѣ мы услыхали за дверями необыкновенный шумъ и топотъ. Дверь съ трескомъ распахнулась, въ нее какъ вихрь ворвался Фра́некъ, а за нимъ держащій его за плечи Мирза. Лицо у Франка было глупое и испуганное, потому что Мирза вертѣлъ его какъ кубарь, а иногда и самъ вертѣлся съ нимъ. Такимъ же винтообразнымъ движеніемъ онъ довелъ его до дивана и сказалъ:

— Панъ приказываетъ тебѣ принести огня, потому что паненка боится. Что ты хочешь, — принести огонь, или чтобъ я голову у тебя оторвалъ?

Франекъ черезъ минуту возвратился съ лампой, но оказалось, что свѣтъ рѣжетъ заплаканные глаза Гани. Мирза погасилъ лампу, мы опять остались въ таинственномъ мракѣ и опять воцарилось между нами молчаніе. Но теперь луна заглянула своимъ серебристымъ серпомъ въ наше окно. Ганя, видимо, все боялась еще, потому что прижалась ко мнѣ еще крѣпче, да, кромѣ того, я долженъ былъ держать ее за руку. Мирза сѣлъ напротивъ насъ и, по своему обыкновенію, изъ шумнаго настроенія перешелъ въ задумчивость, а черезъ нѣсколько минутъ и совсѣмъ размечтался. Тихо было все, ужасно тихо, намъ страшно, но все-таки хорошо.

— Пусть Мирза разскажетъ намъ какую-нибудь сказку, — проговорилъ я. — Онъ такъ отлично разсказываетъ. Хочешь, Ганя?

— Хорошо, — отвѣтила дѣвочка.

Мирза поднялъ глаза кверху и на минуту задумался. Луна ярко освѣщала его красивый профиль. И черезъ минуту онъ началъ разсказывать своимъ чудеснымъ голосомъ:

«За лѣсами, за горами, жила въ Крыму одна добрая волшебница, но имени Лала. А разъ проѣзжалъ мимо ея хаты султанъ, который назывался Гарунъ и который былъ очень богатъ: у него былъ коралловый дворецъ съ брилліантовыми колоннами, крыша на этомъ дворцѣ была изъ жемчуга, а весь дворецъ такой большой, что нужно было идти цѣлый годъ, чтобы пройти его изъ конца въ конецъ. Самъ султанъ въ тюрбанѣ носилъ настоящія звѣзды, тюрбанъ былъ изъ солнечныхъ лучей, а на верху его былъ лунный серпъ, который одинъ волшебникъ отсѣкъ у луны и подарилъ султану. ѣдетъ султанъ мимо волшебницы Лалы и плачетъ, да такъ плачетъ, такъ плачетъ, что слезы падаютъ на дорогу, а куда упадетъ слеза, тамъ тотчасъ же вырастаетъ бѣлая лилія.

— Что ты плачешь, султанъ Гарунъ? — спрашиваетъ его волшебница Лала.

— Какъ же мнѣ не плакать, — отвѣчаетъ султанъ Гарунъ: — одна у меня только и есть дочка, прекрасная какъ заря утренняя, да и ту я долженъ отдать черному Девсу съ огненными глазами, который что ни годъ…»

Вдругъ Мирза оборвался и замолчалъ.

— Спитъ Ганя? — шепнулъ онъ мнѣ черезъ минуту.

— Нѣтъ, не сплю, — соннымъ голосомъ отвѣчала дѣвочка.

«— Не плачь, султанъ, — говоритъ Лала, — садись на крылатаго коня и поѣзжай въ пещеру Бора. Злыя облака будутъ преслѣдовать тебя по дорогѣ, но ты брось имъ вотъ эти маковыя зернышки, и облака уснутъ какъ разъ…»

И такъ дальше разсказывалъ Мирза, а потомъ снова оборвался и посмотрѣлъ на Ганю. Дѣвочка теперь дѣйствительно спала. Измучена она была ужасно, настрадалась вволю и потому уснула крѣпко. Мы съ Селимомъ оба почти не смѣли перевести дыханія; чтобы не разбудить ее. А Ганя дышала спокойно, ровно. Селимъ подперъ голову рукою и глубоко задумался, я поднялъ глаза кверху и мнѣ казалось, что я на крыльяхъ ангеловъ улетаю въ небесное пространство. Я не съумѣю передать сладкаго чувства, которое охватило всего меня, при сознаніи, что это маленькое, дорогое мнѣ существо спитъ спокойно и такъ довѣрчиво на моей груди. Какая-то дрожь пробѣгала по моему тѣлу, какіе-то новые, незнакомые, не земные голоса начали пробуждаться въ моей душѣ и слагаться въ стройный хоръ. О, какъ я любилъ Ганю! Какъ я любилъ ее еще любовью брата и защитника, но безъ границы и мѣры!

Потихоньку я приблизилъ губы къ выбившемуся локтю Гани и поцѣловалъ его. Въ этомъ не было ничего земного, потому что и ея и мой поцѣлуй были одинаково невинны.

Вдругъ Мирза вздрогнулъ и пробудился отъ задумчивости.

— Какой ты счастливый, Генрикъ! — прошепталъ онъ.

— Да, Селимъ.

Но, однако, не могли же мы вѣчно оставаться въ такомъ положеніи.

— Не станемъ будить ее, а перенесемъ въ ея комнату, — сказалъ мнѣ Мирза.

— Я и одинъ перенесу, а ты только отворяй двери, — отвѣтилъ я.

Я осторожно взялъ Ганю на руки. Хотя я былъ еще мальчикъ, но принадлежалъ къ породѣ сильныхъ людей; кромѣ того, дѣвочка была такъ мала и слаба, что я поднялъ ее какъ перышко. Мирза отворилъ двери въ сосѣднюю освѣщенную комнату и такимъ образомъ мы добрались до зеленаго кабинета, который я назначилъ Ганѣ спальнею. Кроватка была уже приготовлена, въ каминѣ трещалъ веселый огонь, а у камина сидѣла и поправляла угли старая Венгровская, которая испуганно закричала, увидавъ меня съ моею ношею:

— Господи, Боже мой! Паничъ несетъ дѣвчонку! Нельзя было разбудить ее, чтобъ она сама пришла?

— Тише, пожалуйста!.. — гнѣвно крикнулъ я. — Паненка, а не «дѣвчонка» я говорю… слышишь? Паненка измучилась. Прошу не будить ее. Раздѣть и осторожно положить въ кроватку. И помни, что она сирота, что ее нужно утѣшать послѣ смерти дѣда.

— Сиротка, бѣдняжечка… правда, сиротка, — разжалобилась и Венгровская.

Мирза поцѣловалъ за это старушку и мы ушли пить чай.

За чаемъ Мирза расшалился ужасно и забылъ обо всемъ, но я не вторилъ ему, во-первыхъ потому, что былъ грустенъ, а во-вторыхъ, думалъ, что человѣку почтенному (опекунъ!) ужь нельзя вести себя по-мальчишески. Въ этотъ вечеръ Мирза получилъ еще головомойку и отъ ксёндза Людвика за то, что во время нашей молитвы въ часовнѣ онъ взобрался на низкую крышу ледника и началъ выть. Конечно, дворовыя собаки сбѣжались со всѣхъ сторонъ и, аккомпанируя Мирзѣ, подняли такой содомъ, что мы не могли окончить нашихъ молитвъ.

— Что, ты ошалѣлъ, что ли, Селимъ? — спрашиваетъ ксёндзъ Людвикъ.

— Извините, я молился по-магометански.

— Ахъ ты скверный мальчишка! не шути ни надъ какой религіей.

— А если я хочу сдѣлаться католикомъ и сдѣлался бы, еслибъ не боялся отца? Что мнѣ за дѣло до Магомета!

Ксёндзъ, затронутый съ слабой стороны, замолчалъ и мы пошли спать. Мнѣ и Селиму отвели особую комнату, потому что ксёндзъ зналъ, что мы любимъ болтать, а мѣшать намъ не хотѣлъ. Когда я раздѣлся и замѣтилъ, что Мирза собирается ложиться спать безъ молитвы, то спросилъ:

— Ты, Селимъ, дѣйствительно, никогда не молишься?

— Какъ не молюсь! Хочешь сейчасъ начну?

Онъ сталъ у окна, поднялъ глаза на луну, простеръ къ ней руки и началъ взывать пѣвучимъ голосомъ!

— О, Аллахъ! Акбаръ Аллахъ! Аллахъ Керимъ!

Весь въ бѣломъ, съ глазами поднятыми къ небу, онъ былъ такъ прекрасенъ, что я не могъ свести съ него глазъ.

Потомъ Селимъ началъ объяснять мнѣ.

— Что я сдѣлаю? Въ нашего пророка, который другимъ не позволяетъ имѣть больше одной жены, а самъ имѣлъ ихъ столько, сколько ему хотѣлось, — я не вѣрю. Притомъ, ты знаешь, что я люблю вино. Никѣмъ другимъ какъ магометаниномъ мнѣ быть нельзя, а такъ какъ я въ Бога все-таки вѣрую, то иногда и молюсь, какъ умѣю. Впрочемъ, развѣ я знаю что-нибудь? Знаю, что Богъ есть, вотъ и все.

И черезъ минуту онъ заговорилъ совсѣмъ о другомъ:

— Знаешь что, Генрикъ?

— Что?

— У меня есть великолѣпныя сигары. Мы уже не дѣти, можемъ курить.

— Давай.

Мирза соскочилъ съ постели и досталъ пачку сигаръ. Закурили мы, улеглись и только старались сплевывать такъ, чтобы это было незамѣтно.

Черезъ минуту Селимъ заговорилъ опять:

— Знаешь что, Генрикъ? Я тебѣ завидую. Ты такъ вотъ ужь дѣйствительно взрослый.

— Надѣюсь.

— Потому что ты опекунъ. Ахъ, еслибъ и мнѣ отдали кого-нибудь подъ опеку!

— Это не такъ легко, да, кромѣ того, откуда же возмется другая Ганя?.. Но вотъ что, — продолжалъ я вполнѣ убѣжденнымъ голосомъ, — я думаю, что болѣе ужь не поѣду въ гимназію. Человѣкъ, у котораго такія обязанности дома, не можетъ ходить въ школу.

— И… все-то ты бредишь. Что-жь, ты совсѣмъ, значитъ, не будешь учиться? А Главная Школа?

— Ты меня знаешь, что я учиться люблю, но долгъ прежде всего. Развѣ отецъ отпуститъ со мною Ганю въ Варшаву…

— Ему это и во снѣ не приснится.

— Пока я въ гимназіи, конечно, нѣтъ; но какъ сдѣлаюсь студентомъ, то мнѣ отдадутъ Ганю. Какъ, развѣ ты не знаешь, что такое студентъ?

— Да, да… А, можетъ быть. Ты будешь надзирать за нею, а потомъ женишься на ней.

Я такъ и привскочилъ на кровати.

— Мирза, да ты съ ума сошелъ!

— Да почему же бы и нѣтъ? Въ гимназіи человѣку жениться нельзя, но студенту можно. А студентъ можетъ имѣть не только жену, но и дѣтей. Ха, ха, ха!

Но въ это время прерогативы и всѣ привилегіи студенчества не интересовали меня ни на каплю. Вопросъ Мирзы какъ молнія освѣтилъ ту часть моей души, которая и для меня оставалась еще темною. Тысяча мыслей, точно тысяча птицъ, промелькнуло въ моей головѣ. Жениться на моей дорогой, милой сироткѣ! Да, это была молнія, новая молнія мысли и чувства. Казалось мнѣ, что во мракъ моего сердца кто-то внесъ огонь. Любовь, хотя и глубокая, но до сихъ поръ братская, отъ этого огня окрасилась розовымъ свѣтомъ и загорѣлась до сихъ поръ незнакомымъ мнѣ тепломъ. Жениться на ней, на Ганѣ, на этомъ свѣтлокудромъ ангелѣ, на моей дорогой, любимой… И я слабымъ, тихимъ голосомъ, какъ эхо, повторилъ свой послѣдній вопросъ:

— Мирза, да ты съ ума сошелъ?

— Я побился бы объ закладъ, что ты уже влюбился въ нее, — отвѣтилъ Мирза.

Я не отвѣчалъ ничего, погасилъ огонь, потомъ схватилъ уголъ подушки и началъ цѣловать его.

Да, я уже любилъ.

III

На другой или третій день пріѣхалъ мой отецъ, вызванный телеграммой. Я дрожалъ, чтобъ онъ не отмѣнилъ моихъ распоряженій относительно Гани, и предчувствія мои до нѣкоторой степени оправдались. Отецъ похвалилъ меня и обнялъ за рвеніе и добросовѣстное исполненіе обязанностей, — это видимо радовало его. Онъ даже повторилъ нѣсколько разъ: «наша кровь», что случалось только тогда, когда онъ бывалъ очень доволенъ мною, за то распоряженія мои не особенно понравились ему. Быть-можетъ на него повліяли немного преувеличенные разсказы madame^[1] д’Ивъ, хотя дѣйствительно, послѣ ночи, когда я уяснилъ себѣ свои чувства, Ганя сдѣлалась первою особой въ домѣ. Точно также отцу не понравился мой проектъ обученія Гани наравнѣ съ моими сестрами.

— Я не измѣню ничего. Это дѣло твоей матери, — говорилъ онъ мнѣ. — Пусть она рѣшаетъ, какъ хочетъ, — это ужь по ея части. Но нужно подумать, какъ будетъ лучше для самой дѣвочки.

— Да вѣдь образованіе, папа, никогда повредить не можетъ. Я самъ не разъ слышалъ это отъ тебя.

— Да, мужчинѣ, — отвѣчалъ отецъ, — потому что мужчинѣ образованіе даетъ извѣстное положеніе; но женщина — дѣло другого рода. Для женщины образованіе должно соотвѣтствовать тому положенію, какое она займетъ впослѣдствіи. Такой дѣвочкѣ не нужно ничего другого, кромѣ образованія средняго, — не нужно ни французскаго языка, ни музыки и тому подобнаго. Со среднимъ образованіемъ Ганя скорѣй найдетъ себѣ мужа, какого-нибудь честнаго мелкаго чиновника…

— Папа!

Отецъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на меня.

— Что съ тобою?

Я былъ красенъ, какъ свекла. Кровь такъ и залила, мое лицо, въ глазахъ потемнѣло. Сопоставленіе Гани съ мелкимъ чиновникомъ представилось мнѣ такимъ кощунствомъ, такимъ оскорбленіемъ моихъ мечтаній и надеждъ, что я не могъ сдержать крика негодованія. А кощунство это уязвило меня тѣмъ сильнѣе, что вышла изъ устъ отца. Дѣйствительность въ первый разъ обливала холодною водой горячую вѣру моего младенчества; это былъ первый залпъ, направленный жизнью на волшебный за́мокъ мечты, первое заблужденіе и разочарованіе, отъ горечи которыхъ мы впослѣдствіи ограждаемся пессимизмомъ и невѣріемъ. Но какъ раскаленное желѣзо, когда на него упадетъ капля холодной воды, только зашипитъ и сейчасъ же обратитъ воду въ паръ, такъ и горячая человѣческая душа. Подъ вліяніемъ перваго прикосновенія холодной руки дѣйствительности, она, правда, содрогнется отъ боли, но тотчасъ же и самую дѣйствительность согрѣетъ своимъ жаромъ.

Слова отца уязвили меня, и уязвили страннымъ образомъ. Я чувствовалъ обиду, но обижался не на него, а какъ будто на Ганю, но тѣмъ не менѣе скоро, со всею силой внутренняго сопротивленія, свойственнаго молодости, выбросилъ свою обиду изъ души разъ навсегда. Отецъ волненія моего не понялъ и приписалъ его черезчуръ горячему отношенію къ принятымъ на себя обязанностямъ, что, впрочемъ, въ мои лѣта было вполнѣ естественно и что скорѣе льстило его самолюбію, чѣмъ раздражало и ослабляло его недоброжелательное отношеніе къ высшему образованію Гани. Мы сговорились съ отцомъ, что я напишу письмо къ матери (она должна была еще долго прожить за границей) и попрошу ее постановить свое окончательное рѣшеніе по этому дѣлу. Не помню, чтобъ я когда-нибудь написалъ письмо такое длинное и такое искреннее. Я передалъ во всѣхъ подробностяхъ обстоятельства, сопровождавшія смерть Николая, привелъ его послѣднія слова, выразилъ свои желанія, опасенія и надежды, затронулъ струну состраданія, которая такъ слабо была натянута въ ея сердцѣ, обрисовалъ мученія совѣсти, которымъ я подвергся бы непремѣнно, еслибы мы не сдѣлали для Гани все, что возможно, — однимъ словомъ, по моему тогдашнему мнѣнію, это письмо было верхомъ искусства и должно было вызвать желательныя послѣдствія. До нѣкоторой степени успокоившись, я терпѣливо ожидалъ отвѣта, и отвѣтъ скоро пришелъ въ двухъ письмахъ: ко мнѣ и къ madame^[1] д’Ивъ. Я выигралъ битву по всей линіи. Мать не только согласилась на высшее образованіе Гани, но даже усиленно настаивала на этомъ. «Я желала бы, — писала мнѣ добрая мама, — если это согласно съ волею твоего отца, чтобы Ганя во всѣхъ отношеніяхъ считалась членомъ нашего семейства. Мы обязаны сдѣлать это въ память старика Николая, въ память его заслугъ и преданности къ намъ». Тріумфъ мой былъ полный, а вмѣстѣ со мной торжествовалъ и Селимъ, который ко всему, что касалось Гани, относился такъ, какъ будто самъ былъ ея опекуномъ.

Правда, что симпатія, которую онъ выказывалъ бѣдной сироткѣ, начинала меня немного сердить, тѣмъ болѣе, что съ той знаменательной ночи, когда мнѣ открылось истинное состояніе моей души, отношенія мои къ Ганѣ значительно измѣнились. Въ ея присутствіи я чувствовалъ себя какъ будто связаннымъ. Прежняя искренность моя и ребяческая фамильярность исчезли совершенно. Прошло немного дней, когда дѣвочка уснула на моей груди, а теперь, при одной мысли объ этомъ, волоса мои становились дыбомъ. Еще четвертаго дня, видаясь съ ней утромъ и прощаясь вечеромъ, я какъ братъ цѣловалъ ее въ блѣдныя губки, а теперь прикосновеніе ея руки обжигало меня палящимъ огнемъ. Я начиналъ обоготворять ее, какъ обыкновенно обоготворяютъ предметъ первой любви, а когда дѣвочка, не знающая ничего и ни о чемъ не догадывающаяся, по-прежнему прижималась ко мнѣ, я въ глубинѣ души сердился на нее, а себя считалъ святотатцемъ.

Любовь принесла мнѣ неизвѣданное доселѣ счастье, но также и незнакомыя до сихъ поръ страданія. Еслибъ я могъ кому-нибудь повѣрить свою тревогу, еслибы могъ поплакать на чьей-нибудь груди (а къ этому у меня теперь развилась необыкновенная охота), то, несомнѣнно, половина тяжести свалилась бы съ моей груди. Правда, я могъ разсказать все Селиму, но боялся его характера. Я зналъ, что въ первую минуту онъ горячо приметъ всѣ мои слова къ сердцу, но кто мнѣ могъ поручиться, что на другой день онъ не осмѣетъ меня со свойственнымъ ему цинизмомъ и легкомысленными словами не осквернитъ мой идеалъ, къ которому я и въ мечтахъ своихъ относился чуть ли не съ благоговѣйнымъ трепетомъ? Мой характеръ, наоборотъ, былъ скрытный и, кромѣ того, у меня съ Селимомъ была одна огромная разница. Разница эта заключалась вотъ въ чемъ: я былъ всегда сантименталенъ, а у Селима сантиментальности не было ни на грошъ. Я могъ любить только грустно, Селимъ — только весело. Любовь свою я скрывалъ ото всѣхъ, почти отъ самого себя, и, дѣйствительно, ея никто не замѣчалъ. Въ нѣсколько дней, никогда не видавъ никакихъ примѣровъ, я инстинктивно выучился имитировать всѣ проявленія любви: задумчивость, румянецъ, которымъ покрывалось мое лицо, когда кто-нибудь вспоминалъ при мнѣ имя Гани, — однимъ словомъ, я проявилъ необыкновенную ловкость, — ту ловкость, при помощи которой шестнадцатилѣтній мальчикъ иногда съумѣетъ обмануть самаго опытнаго человѣка, наблюдающаго за нимъ. Признаваться Ганѣ я не имѣлъ ни малѣйшаго намѣренія. Я любилъ ее, и мнѣ этого было совершенно достаточно. Только по временамъ, когда мы оставались одни, меня подмывало сдѣлать что-нибудь, напримѣръ — стать передъ нею на колѣни или поцѣловать край ея платья.

А Селимъ тѣмъ временемъ куралесилъ, смѣялся, острилъ и былъ веселъ за насъ обоихъ. Это онъ въ первый разъ вызвалъ улыбку на уста Гани, когда однажды за завтракомъ предложилъ ксёндзу Людвику перейти въ магометанскую вѣру и жениться на madame^[1] д’Ивъ. Ужасно обидчивая француженка и ксёндзъ даже сердиться на него не могли, и какъ только онъ приласкался къ нимъ, какъ только посмотрѣлъ на нихъ своими чудными глазами, такъ дѣло все и кончилось легкимъ выговоромъ и всеобщимъ смѣхомъ. Въ отношеніяхъ его къ Ганѣ чувствовалось неподдѣльное участіе, но и ее пересиливала врожденная веселость Селима. Съ ней онъ былъ болѣе на короткой ногѣ, чѣмъ я. Видно было, что и Ганя его любитъ, потому что какъ только онъ войдетъ въ комнату, такъ и ея лицо прояснится. Надо мной, а въ особенности надъ моею грустью онъ издѣвался постоянно, называя ее искусственною важностью мальчика, которому во что бы то ни стало хочется казаться взрослымъ человѣкомъ.

— Вотъ вы увидите, онъ ксёндзомъ сдѣлается, — говорилъ Селимъ.

Тогда я ухватывался за первый попавшійся поводъ, чтобы свести на него разговоръ и скрыть румянецъ, выступавшій на мои щеки, а ксёндзъ Людвикъ нюхалъ табакъ и отвѣчалъ:

— Дай-то Богъ… дай-то Богъ!

Рождественскіе праздники кончились. Мои слабыя надежды, что я останусь дома, не осуществились ни на йоту. Важному опекуну однажды вечеромъ объявили, чтобы завтра утромъ онъ былъ готовъ въ дорогу. Ѣхать нужно было рано, потому что по дорогѣ мы должны были завернуть въ Хожели, гдѣ Селимъ простится со своимъ отцомъ. Встали мы въ шесть часовъ, еще въ темнотѣ. Ахъ, моя душа была тогда такъ же уныла, какъ то темное и угрюмое зимнее утро. Селимъ тоже находился въ дурномъ расположеніи духа и, вставая съ постели, заявилъ, что весь свѣтъ глупъ и устроенъ самымъ сквернымъ образомъ. Я съ этимъ вполнѣ согласился, потомъ мы одѣлись и отправились изъ нашего флигеля въ домъ завтракать. На дворѣ было темно, мелкія и острыя снѣжинки больно били насъ по лицу. Окна столовой были освѣщены, передъ крыльцомъ стояли сани, куда укладывали наши пожитки, лошади потряхивали бубенчиками, собаки лаяли и суетились вокругъ саней, — все это вмѣстѣ взятое представляло, по крайней мѣрѣ для насъ, такую грустную картину, что даже сердце сжималось при одномъ взглядѣ на нее. Въ столовой мы застали отца и ксёндза Людвика, — оба они съ важными минами расхаживали взадъ и впередъ, — но Гани не было. Съ бьющимся сердцемъ поглядывалъ я на двери зеленаго кабинета, выйдетъ ли она оттуда, или я такъ и уѣду не простившись. Тѣмъ временемъ отецъ съ ксёндзомъ Людвикомъ начали давать намъ совѣты и читать нравоученія. Начали они съ того, что мы теперь уже въ такомъ возрастѣ, когда намъ не нужно повторять, что такое значитъ трудъ и наука, а вмѣстѣ съ тѣмъ только и распространялись, что такое трудъ и наука. Я слушалъ все это черезъ пятое на десятое, со стѣсненнымъ горломъ грызъ гренки и прихлебывалъ теплый бульонъ. Вдругъ сердце мое забилось такъ сильно, что я едва могъ усидѣть на мѣстѣ, потому что въ комнаткѣ Гани послышался какой-то шелестъ. Двери отворились и вошла… одѣтая въ утренній капотъ, съ папильотками въ волосахъ, madame^[1] д’Ивъ, которая нѣжно обняла меня и въ которую я съ удовольствіемъ бросилъ бы чашкою съ бульономъ за разочарованіе, испытанное мною. И она также выразила надежду, что такіе умные молодые люди, конечно, будутъ учиться хорошо, а Мирза отвѣтилъ на это, что воспоминанія о ея папильоткахъ придадутъ ему силы и терпѣнія. Но Ганя все еще не показывалась.

Но мнѣ не было предназначено выпить эту чашу горести до конца. Когда мы вставали изъ-за стола, Ганя вышла изъ кабинета, еще полусонная, вся розовая, со спутанными волосами на головѣ. Когда я пожималъ ея руку, рука эта была горяча. Сейчасъ же пришло мнѣ въ голову, что Ганя захворала по случаю моего отъѣзда, и я ужь разыгралъ въ душѣ чувствительную сцену, но это объяснилось тѣмъ, что Ганя только-что встала съ постели. Отецъ съ ксёндзомъ Людвикомъ пошли за письмами, которыя предполагалось отослать съ нами въ Варшаву, а Мирза выѣхалъ за двери на огромной собакѣ, только-что вбѣжавшей въ комнату. Я остался съ Ганей одинъ наединѣ. Въ глазахъ моихъ навертывались слезы, изъ устъ готовъ былъ хлынуть потокъ горячихъ и нѣжныхъ словъ. Я не имѣлъ намѣренія сказать ей, что люблю ее, но мнѣ непремѣнно нужно было сказать что-нибудь вродѣ этого: моя дорогая, моя возлюбленная Ганя, и при томъ поцѣловать ея руку. Моментъ для подобнаго изліянія былъ удобный, потому что и при другихъ я могъ это сдѣлать, да не посмѣлъ бы. Но возможность эту я проморгалъ самымъ позорнѣйшимъ образомъ. Вотъ-вотъ я уже приблизился въ ней, протянулъ ей руку, но сдѣлалъ это какъ-то неуклюже и ненатурально и голосомъ настолько непохожимъ на свой голосъ изрекъ: Ганя! — что тотчасъ же отступилъ назадъ и умолкъ. У меня являлось желаніе поколотить себя. А Ганя тѣмъ временемъ заговорила сама:

— Господи, какъ скучно будетъ безъ васъ!

— Я пріѣду на Святую, — отвѣтилъ я грубо, низкимъ и тоже не своимъ басомъ.

— До Святой далеко.

— Вовсе не далеко, — пробурчалъ я.

Въ это время вошли Мирза, отецъ, ксёндзъ Людвикъ, madame^[1] д’Ивъ и прислуга. Мы вышли на крыльцо. Отецъ и ксёндзъ Людвикъ обняли меня. Когда пришла моя очередь прощаться съ Ганей, я чувствовалъ непреодолимое желаніе заключить ее въ объятія и разцѣловать по-старому, но не могъ отважиться и на это.

— Будь здорова, Ганя! — сказалъ я, подавая ей руку; въ душѣ моей плакало сто голосовъ, а съ устъ готовы были сорваться сто самыхъ нѣжныхъ словъ.

Вдругъ я замѣтилъ, что дѣвочка плачетъ, и также вдругъ во мнѣ проснулся тотъ злой духъ упрямства, то непреодолимое желаніе бередить свои раны, съ которыми я не разъ долженъ былъ считаться впослѣдствіи. И теперь, хотя сердце мое разрывалось на клочья, я сказалъ холодно и жостко:

— Не давай волю своимъ чувствамъ безъ всякаго повода, Ганя, — и съ этими словами сѣлъ въ сани.

Тѣмъ временемъ Мирза прощался со всѣми. Подбѣжалъ онъ въ Ганѣ, схватилъ ее за обѣ руки и началъ осыпать ихъ поцѣлуями, несмотря на то, что дѣвочка сопротивлялась всѣми силами. Наконецъ и онъ вскочилъ въ сани. Отецъ крикнулъ: «пошелъ!» Ксёндзъ Людвикъ осѣнялъ насъ крестнымъ знаменіемъ. Лошади дернули, бубенчики загремѣли и снѣгъ завизжалъ подъ полозьями саней.

— Негодяй! разбойникъ! — мысленно громилъ я себя. — Такъ-то ты простился со своей Ганей: наговорилъ ей глупостей, обругалъ за слезы, которыхъ ты не стоишь, — за сиротскія слезы!..

Я расплакался какъ малый ребенокъ и поднялъ воротникъ шубы, потому что боялся, какъ бы меня на этомъ занятіи не поймалъ Мирза. Оказалось, что Мирза замѣтилъ все отлично, но такъ какъ и самъ былъ взволнованъ, то не хотѣлъ показать мнѣ этого сразу. Но не доѣхали мы до Хожелей, какъ онъ заговорилъ:

— Генрикъ!

— Что?

— Ревешь?

— Оставь меня въ покоѣ!

И снова между нами воцарилось молчаніе. Но черезъ минуту Мирза началъ вновь:

— Генрикъ!

— Что?

— Ревешь?

Я не отвѣчалъ ничего. Вдругъ Мирза наклонился, захватилъ горсть снѣгу, приподнялъ мою шапку, посыпалъ мнѣ голову снѣгомъ, опять нахлобучилъ шапку и прибавилъ:

— Это тебя освѣжитъ.

IV

На Пасху домой я не пріѣхалъ, потому что путь мнѣ преградилъ экзаменъ зрѣлости. Притомъ отецъ мой требовалъ, чтобъ я передъ началомъ академическаго года сдалъ вступительный экзаменъ въ Главную Школу. Онъ зналъ, что во время вакаціи я заниматься ничѣмъ не стану и непремѣнно перезабуду половину того, чему выучился въ гимназіи. Заниматься пришлось усиленно. Кромѣ обыкновенныхъ гимназическихъ уроковъ, мы брали еще спеціальные уроки у одного молодого студента, который только-что поступилъ въ Главную Школу и хорошо зналъ всѣ тамошніе порядки. То было памятное для меня время. Тогда-то и рухнуло все зданіе моихъ понятій и вѣрованій, — зданіе, съ такимъ трудомъ возведенное ксёндзомъ Людвикомъ и моимъ отцомъ въ тихой атмосферѣ нашего гнѣзда. Молодой студентъ былъ великимъ радикаломъ во всѣхъ отношеніяхъ. Излагая намъ римскую исторію, онъ такъ хорошо, при описаніи реформъ Гракховъ, съумѣлъ привить ко мнѣ свое отвращеніе и презрѣніе ко всякой олигархіи, что мои архи-шляхетскія убѣжденія разсѣялись какъ дымъ. Съ какою глубокою вѣрой внушалъ намъ нашъ новый учитель, что человѣкъ, который вскорѣ долженъ былъ занять высокое и во всѣхъ отношеніяхъ важное мѣсто студента университета, долженъ быть свободнымъ ото всѣхъ «предразсудковъ» и смотрѣть на все съ презрительнымъ снисхожденіемъ истиннаго философа. Вообще онъ придерживался мнѣнія, что для управленія міромъ и руководительства человѣчествомъ самый лучшій возрастъ отъ восемнадцати до двадцати трехъ лѣтъ, а послѣ человѣкъ постепенно дѣлается идіотомъ или консерваторомъ.

О людяхъ, не состоящихъ ни профессорами, ни студентами, онъ отзывался съ сожалѣніемъ, но и у него были свои идеалы, которые не сходили съ его устъ. Въ первый разъ я узналъ о существованіи Бюхнера и Молешотта, двухъ ученыхъ, которыхъ нашъ учитель цитировалъ очень часто. Нужно было слышать его, съ какимъ энтузіазмомъ онъ говорилъ о научныхъ завоеваніяхъ послѣднихъ временъ, о великихъ истинахъ, мимо которыхъ проходило слѣпое и суевѣрное человѣчество и которыя новѣйшіе ученые съ неслыханной отвагой извлекли изъ «праха забвенія» и огласили передъ лицомъ всего міра. Излагая свои мнѣнія, онъ потряхивалъ своею густой курчавою гривой и выкуривалъ неимовѣрное количество папиросъ, увѣряя при этомъ, что дошелъ до такого искусства, что ему все равно, чѣмъ ни выпускать дымъ — носомъ или ртомъ, и что въ Варшавѣ нѣтъ человѣка, который бы такъ затягивался. Потомъ онъ обыкновенно вставалъ, надѣвалъ пальто, у котораго не хватало большей половины пуговицъ, и объяснялъ, что ему нужно спѣшить, такъ какъ сегодня ему предстоитъ одно «маленькое свиданьице».

Несмотря на особенности, которыя вѣроятно очень не понравились бы нашимъ родителямъ, у молодого студента было много хорошихъ сторонъ. Онъ хорошо зналъ то, чему обучалъ другихъ, и притомъ былъ истиннымъ фанатикомъ науки. Сапоги онъ носилъ дырявые, пальто потертое, шапку — какъ старое гнѣздо, за душой у него не было ни гроша, но мысль его никогда не направлялась въ сторону личныхъ непріятностей, невзгодъ, бѣдности, доходящей почти до нищеты. Онъ жилъ страстью къ наукѣ, а о своей участи не заботился. Мы съ Мирзой считали его за какое-то высшее, сверхъестественное существо, за океанъ мудрости, и вѣровали свято, что если кто и спасетъ человѣчество отъ какой-нибудь грозящей ему опасности, то конечно онъ, этотъ геній, который, впрочемъ, вѣроятно и самъ былъ того же мнѣнія. И мы прилѣпились къ его мнѣніямъ, какъ птица — къ птичьему клею. Что касается меня, то я заходилъ можетъ-быть дальше, чѣмъ нашъ учитель. То была естественная реакція противъ моего прежняго воспитанія, и кромѣ того молодой студентъ дѣйствительно распахнулъ передо мною двери въ неизвѣстный мнѣ міръ знаній, въ сравненіи съ которымъ область моихъ понятій казалась до невозможности узкою. Ослѣпленный этими новыми истинами, я не имѣлъ ни времени, ни возможности посвящать свои мысли и мечты Ганѣ. Сначала. немедленно по пріѣздѣ въ Варшаву, я не разставался со своимъ идеаломъ. Письма, которыя я получалъ отъ нея, еще болѣе разжигали этотъ огонь на алтарѣ моего сердца, но въ сравненіи съ океаномъ идей молодого студента весь нашъ деревенскій мірокъ, такой тихій, спокойный, началъ все больше и больше мельчать въ моихъ глазахъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ не исчезъ, а какъ бы покрылся легкою мглой и образъ Гани. Что касается Мирзы, тотъ шелъ со мной наравнѣ по пути отчаянныхъ реформъ, а о Ганѣ думалъ тѣмъ меньше, что напротивъ нашей квартиры было окно, у котораго часто сидѣла одна прехорошенькая пансіонерка, Юзя. Селимъ началъ вздыхать передъ нею, и они по цѣлымъ днямъ переглядывались, какъ двѣ птицы въ разныхъ клѣткахъ. Селимъ утверждалъ съ непреодолимою рѣшимостью, что или «она или никто». Иногда, бывало, ляжетъ онъ навзничь на кровать, долбитъ, долбитъ урокъ, потомъ шваркнетъ книгу на полъ, схватитъ меня и закричитъ, какъ сумасшедшій:

— О, моя Юзя! какъ я люблю тебя!

— Убирайся ты къ чорту, Селимъ! — говоришь ему.

— Охъ! такъ ты не Юзя! — ухарски отвѣтитъ Селимъ и возвратится къ книжкѣ.

Наконецъ, подошло и время экзаменовъ. Сдали мы ихъ — и экзаменъ зрѣлости, и вступительный, и сдали очень хорошо. Теперь мы были свободны, какъ птицы, но пробыли въ Варшавѣ еще три дня. Время это мы употребили на приготовленіе студенческихъ мундировъ и на совершеніе обряда, который нашъ учитель считалъ необходимымъ, то-есть на попойку въ первомъ попавшемся погребкѣ.

Послѣ второй бутылки у меня и Селима уже шумѣло въ головѣ, а на щеки нашего учителя, а теперь коллеги, выступилъ румянецъ. Чувствовалась необыкновенная потребность въ сердечныхъ изліяніяхъ, и учитель нашъ заговорилъ:

— Ну, теперь вы вышли въ люди, мои мальчики, и свѣтъ стоитъ передъ вами открытымъ. Можете теперь веселиться, разбрасывать деньги, играть въ баричей, влюбляться, но я вамъ скажу, что все это глупости. Такая жизнь на-показъ — безъ мысли, для которой только и можно жить, трудиться и бороться — тоже глупость. Но чтобы жить разумно, бороться за дѣло, нужно трезво смотрѣть на вещи. Что касается меня, то я думаю, что смотрю трезво. Я ни во что не вѣрю, до чего не прикоснусь самъ, и вамъ рекомендую то же самое. Ей-Богу, для жизни и мысли столько доро́гъ, но все это такъ перепутано, что нужно обладать чортъ знаетъ какою головой, чтобы не заблудиться! Но я держусь науки — и баста. На пустяки меня не приманишь; что жизнь вообще глупа, за это я никому не хвачу бутылкой по лбу, но есть знаніе. Еслибы не то, я застрѣлился бы. На это, по моему мнѣнію, каждый имѣетъ право, и я сдѣлаю это непремѣнно, если мой взглядъ на знаніе окажется несостоятельнымъ. Но тутъ несостоятельности никакой быть не можетъ. Разочаруешься во всемъ: любишь, — женщина тебѣ измѣнитъ; вѣришь, — наступитъ минута сомнѣнія; а надъ изслѣдованіемъ инфузорій ты можешь сидѣть спокойно до смерти, и даже и не оглянешься, какъ дотянешь до того дня, когда тебѣ сдѣлается какъ-то скверно, — а тутъ и конецъ: песочные часы, портретъ въ иллюстраціи, болѣе или менѣе глупый некрологъ, — finita comedia^[4]! А потомъ ничего: даю вамъ слово, мои птенчики. Можете смѣло не вѣрить въ разный вздоръ. Наука, голубчики мои, это — все. А кромѣ того, здѣсь есть и та хорошая сторона, что, занимаясь подобными вещами, ты смѣло можешь ходить въ дырявыхъ сапогахъ и спать на соломѣ. Понимаете?

— Въ честь науки! — крикнулъ Селимъ, глаза у котораго разгорѣлись какъ уголья.

Учитель откинулъ рукою со лба волосы, выпилъ свою рюмку, затянулся, пустилъ носомъ двѣ огромныхъ волны дыма и продолжалъ:

— Рядомъ съ точными науками, — Селимъ, ты уже готовъ! — рядомъ съ точными науками есть еще философія и есть идеи. Этимъ также можно наполнить жизнь до краевъ. Надъ философіей я смѣюсь, по правдѣ сказать. Все это — болтовня. Гоняется она какъ будто бы за правдой, но гоняется какъ собака за собственнымъ хвостомъ. А я вообще болтовни не люблю: я люблю факты. А вотъ насчетъ идей — это другое дѣло. За идею и головой можно пожертвовать, но вы и отцы ваши ходите по глупымъ дорогамъ. Я вамъ говорю это. Да здравствуютъ идеи!

Мы выпили еще по рюмкѣ. Въ головѣ у насъ кружилось. Темная комната погребка казалась намъ еще болѣе темною, свѣча на столѣ горѣла какимъ-то неяснымъ свѣтомъ, табачный дымъ расплывался по стѣнамъ какими-то странными рисунками. За окномъ, на дворѣ, старикъ нищій пѣлъ духовную пѣсню: «Святая, Пречистая», а въ интервалахъ наигрывалъ печальную мелодію на разбитой скрипкѣ. Странное чувство наполняло мою грудь. Я вѣрилъ словамъ учителя, но чувствовалъ, что онъ не перечислилъ всего, что можетъ наполнить жизнь. Чего-то мнѣ недоставало, какое-то грустное чувство невольно овладѣло мною; и вотъ, подъ вліяніемъ мечты, вина и экзальтаціи, я тихо проговорилъ:

— А женщина? А женщина любящая, преданная, — развѣ она ничего не значитъ въ жизни?

Селимъ началъ напѣвать:

La donna è mobile!^[5]

Учитель посмотрѣлъ на меня какимъ-то растеряннымъ взглядомъ, точно въ настоящую минуту думалъ о чемъ-нибудь другомъ, но потомъ встряхнулся и заговорилъ:

— Ого! показался-таки конецъ сантиментальнаго уха. — Знаешь, что Селимъ гораздо прежде выйдетъ въ люди, чѣмъ ты. Съ тобой бѣда будетъ. Берегись, берегись, говорю тебѣ, чтобъ на твоей дорогѣ не стала какая-нибудь юбка и не испортила тебѣ жизнь. Женщина, женщина!.. (здѣсь учитель, по своему обыкновенію, закрылъ глаза) знаю я этотъ товаръ. Я не могу жаловаться, ей-Богу не могу, но знаю я и то, что чорту не нужно подавать палецъ, а то онъ и всю руку схватитъ. Женщина! любовь!.. все наше несчастіе въ томъ, что мы изъ глупостей дѣлаемъ что-то важное. Хочешь забавляться этимъ, какъ я, такъ забавляйся, но жизнь въ это не вкладывай. Имѣйте же умъ и за фальшивый товаръ не платите настоящими деньгами. Вы думаете, что я клевещу на женщину? Мнѣ это и во снѣ не снилось. Напротивъ, я ее очень люблю, но не позволяю своему воображенію поймать себя на мякинѣ. Помню, когда я въ первый разъ былъ влюбленъ въ нѣкую Лёлю, то думалъ, напримѣръ, что ея платье — это святыня, а то былъ простой ситецъ. Вотъ что! Развѣ она виновата въ томъ, что ходила по грязи, вмѣсто того, чтобы пари́ть въ небѣ? Нѣтъ, это я, глупецъ, насильно привязывалъ ей крылья. Мужчина — это довольно ограниченное животное. И тотъ, и другой носитъ въ сердцѣ Богъ вѣсть какой идеалъ, да при этомъ еще чувствуетъ потребность любить, а какъ встрѣтитъ какую-нибудь сороку, такъ и завѣряетъ самого себя: «это — она!» Потомъ онъ узнаетъ, что ошибался, и вслѣдствіе этой маленькой ошибочки или отправляется къ чорту, или дѣлается идіотомъ на всю жизнь.

— Однако согласитесь, — перебилъ я, — что мужчина чувствуетъ потребность любить, да вѣроятно и вы сами ощущаете это такъ же, какъ и другіе.

Едва замѣтная улыбка промелькнула по губамъ нашего учителя.

— Каждую потребность, — отвѣтилъ онъ, — можно удовлетворить разными способами. Я управляюсь по-своему. Я уже говорилъ вамъ, что изъ глупостей не дѣлаю важныхъ вещей. Я трезвъ… ей-Богу, трезвѣе чѣмъ теперь. Но я видалъ многихъ людей, у которыхъ жизнь вся запуталась и въ концѣ концовъ порывалась изъ-за одной бабы, и повторяю, что всю жизнь вкладывать въ это не сто́итъ, что есть вещи высшія и болѣе достойныя, а любовь — это вздоръ… За трезвость!

— За здоровье женщинъ! — крикнулъ Селимъ.

— Хорошо, пусть будетъ такъ! — отвѣтилъ учитель. — Это пріятныя существа, если только къ нимъ не относиться серьезно. За здоровье женщинъ!

— За здоровье Юзи! — сказалъ я и чокнулся съ Селимомъ.

— Постой, теперь и моя очередь. — Здоровье… здоровье твоей Гани! одна сто́итъ другой.

Кровь моя вспыхнула, изъ глазъ посыпались искры.

— Молчи! — сказалъ я. — Не произноси въ кабакѣ этого имени.

И я бросилъ рюмку на полъ, такъ что она разбилась на тысячу кусковъ.

— Что ты, съ ума сошелъ что ли? — испугался нашъ учитель.

Но я съ ума не сошелъ, только гнѣвъ клокоталъ во мнѣ и палилъ меня, какъ огонь. Я могъ слушать все, что о женщинахъ говорилъ нашъ учитель, — это даже могло нравиться мнѣ, — могъ шутить надъ ними, но все это потому, что шутки и издѣвательства не касались никого лично. Мнѣ и въ голову не приходило, чтобы общая теорія могла быть приложима къ дорогимъ мнѣ существамъ. Но, услыхавъ имя моей чистой сиротки, произнесенное въ этомъ кабакѣ, среди клубовъ табачнаго дыма, грязи, пустыхъ бутылокъ и циничныхъ рѣчей, я вообразилъ, что слышу такое возмутительное кощунство, такое оскорбленіе, нанесенное Ганѣ, что почти потерялъ всякое самообладаніе.

Мирза съ минуту смотрѣлъ на меня недоумѣвающимъ взглядомъ, но потомъ и его лицо вдругъ потемнѣло, глаза заискрились, на лбу выступили жилы, лицо какъ-то вытянулось и стало похоже на лицо настоящаго татарина.

— Ты мнѣ запрещаешь говорить то, что мнѣ хочется! — проговорилъ онъ глухимъ, прерывающимся голосомъ.

Къ счастью, учитель тотчасъ же вмѣшался въ наше дѣло.

— Вы недостойны своихъ мундировъ! — крикнулъ онъ на насъ. — Ну, что-жь, будете вы драться, или за уши другъ друга схватите, какъ школьники? Вотъ такъ философы, которые рюмками бросаются. Стыдитесь! И вамъ еще разговаривать объ общихъ вопросахъ! Отъ борьбы понятій — къ дракѣ на кулачки… Довольно! А я вамъ вотъ что скажу: я поднимаю тостъ за университетъ, и вы будете дрянь, если дружно не чокнетесь и оставите хоть каплю въ рюмкахъ.

Мы оба остыли. Селимъ, хотя и болѣе пьяный, опомнился первый.

— Прости меня, — сказалъ онъ мягкимъ голосомъ, — я дуракъ.

Мы горячо обнялись и до дна выпили рюмки за университетъ. Потомъ учитель затянулъ Gaudeamus^[6]. Сквозь стеклянныя двери погребка къ намъ начали заглядывать любопытныя лица окрестныхъ торговцевъ. На дворѣ смеркалось. Мы были пьяны совершенно. Веселость наша дошла до зенита и начала мало-помалу склоняться къ закату. Учитель первый впалъ въ задумчивость и сказалъ:

— Все это хорошо; но если мы возьмемъ это вмѣстѣ, то жизнь не что иное какъ глупость. Все это искусственныя средства, а что тамъ въ душѣ творится, это дѣло другое. Завтра то же, что сегодня: та же самая нужда, четыре голыя стѣны, соломенный матрацъ, дырявые сапоги и… такъ безъ конца. Работа и работа, а счастье… эхъ! Человѣкъ обманываетъ себя, какъ можетъ, и заглушаетъ… Прощайте!

Онъ надѣлъ фуражку съ оборваннымъ козырькомъ, сдѣлалъ нѣсколько механическихъ движеній, съ цѣлью застегнуть мундиръ на отсутствующія пуговицы, закурилъ папиросу и, махнувъ рукою, прибавилъ:

— Ну, заплатите тамъ, потому что я голъ, какъ соколъ, и будьте здоровы. Можете обо мнѣ помнить или нѣтъ, какъ хотите. Мнѣ все равно, я человѣкъ не сантиментальный. Будьте здоровы, мальчики мои милые!

Послѣднія слова онъ проговорилъ голосомъ мягкимъ и взволнованнымъ, совершенно противорѣчащимъ его недавнему заявленію. Бѣдное сердце требовало любви, способно было любить, какъ и всякое другое, но нужда съ дѣтскихъ лѣтъ и равнодушіе людское научили его замыкаться въ самомъ себѣ. То была душа гордая, хотя и горячая, всегда полная опасенія, чтобъ ее не оттолкнули, если она первая черезчуръ сильно склонится къ кому-нибудь.

Мы остались одни подъ вліяніемъ какого-то грустнаго чувства. Можетъ-быть это было смутное предчувствіе, что нашего бѣднаго учителя мы болѣе уже не увидимъ въ жизни. Ни онъ самъ, ни мы не догадывались, что въ его груди уже давно таились зачатки смертельной болѣзни, отъ которой не было спасенія. Нужда, чрезмѣрное напряженіе, горячечная работа надъ книжками, безсонныя ночи и голодовка приблизили развязку. Осенью, въ началѣ октября, нашъ учитель умеръ отъ чахотки. За гробомъ его шло не много товарищей, потому что вакаціи еще продолжались и только мать, бѣдная торговка образками и восковыми свѣчами, громко рыдала надъ гробомъ сына, котораго она часто не понимала, но любила, какъ всякая мать любитъ своего сына.

V

На другой день послѣ нашей попойки пришли лошади изъ Хожелей и мы съ Селимомъ утромъ пустились въ путь. Ѣзды намъ предстояло двое сутокъ, и поэтому мы вскочили съ постели чѣмъ свѣтъ. Въ нашемъ домѣ все еще спали, но въ противуположномъ окнѣ, изъ-за гераней, желтофіолей и фуксій выглянула рожица Юзи. Селимъ, нацѣпившій на себя дорожную сумку, со студенческою фуражкой на головѣ, стоялъ у окна, чтобы дать знать, что онъ уѣзжаетъ, на что изъ-за гераней послѣдовалъ меланхолическій взглядъ. Но когда онъ приложилъ одну руку къ сердцу, а другою послалъ воздушный поцѣлуй, личико Юзи вспыхнуло и быстро скрылось въ мрачной глубинѣ комнаты. На дворѣ загремѣли колеса брички, запряженной четверней лошадей, пора было садиться и ѣхать, но Селимъ все стоялъ у окна и ждалъ, не увидитъ ли еще чего-нибудь. Увы, надежда обманула его и окно оставалось пустымъ. Но, спустившись внизъ и проходя мимо сѣней противуположнаго флигеля, мы увидали на лѣстницѣ пару бѣлыхъ чулочекъ, платьице орѣховаго цвѣта и плутовскіе глазки, зорко выглядывающіе изъ сѣней на ярко освѣщенный дворъ. Мирза тотчасъ нырнулъ въ сѣни, я усѣлся въ бричку, которая стояла не вдалекѣ, и началъ прислушиваться къ долетающему до меня шепоту и еще какимъ-то страннымъ звукамъ, очень похожимъ на поцѣлуи. Потомъ вышелъ Мирза, разрумянившійся, полусмѣющійся, полувзволнованный, и усѣлся со мной рядомъ. Кучеръ стегнулъ лошадей, и я и Мирза невольно подняли голову кверху; личико Юзи снова мелькнуло между цвѣтами; минута еще — изъ окна высунулась рука съ бѣлымъ платкомъ; еще минута — бричка выѣхала на улицу, увозя меня и прекрасный идеалъ бѣдной Юзи.

Стояло раннее утро, — городъ еще спалъ; розовая заря играла своими веселыми лучами въ окнахъ спящихъ домовъ; только кое-гдѣ рѣдкій прохожій будилъ своими торопливыми шагами уснувшее эхо, да дворники лѣниво подметали улицы. Было тихо и ясно, весело и свѣжо, какъ всегда бываетъ лѣтнимъ утромъ. Маленькая наша бричка, запряженная четверней низенькихъ татарскихъ лошадокъ, подпрыгивала по мостовой словно орѣхъ, который навязали на нитку. Наконецъ въ наше лицо пахнуло свѣжее и холодное дыханіе рѣки, подъ копытами нашихъ лошадей застучала деревянная настилка моста и черезъ полчаса мы были уже за заставой, среди простора полей, луговъ и лѣсовъ. Грудь наша широко вдыхала благоухающую свѣжесть утра, а глаза разбѣгались по сторонамъ. Земля пробуждалась отъ сна; жемчужная роса висѣла на влажныхъ листьяхъ деревьевъ и искрилась на хлѣбныхъ колосьяхъ. Въ живыхъ изгородяхъ весело прыгали птички и шумнымъ щебетаньемъ привѣтствовали пробужденіе дня. Лѣса и луга сбрасывали съ себя пелену утренняго тумана. Изъ деревенскихъ трубъ выходили столбы дыма и прямо направлялись къ небесамъ; чуть-чуть замѣтный вѣтерокъ колыхалъ волны дозрѣвающихъ колосьевъ и стряхивалъ съ нихъ ночную влагу. Повсюду была замѣтна радость: казалось, что все пробуждается, живетъ и все сливается въ одинъ гармоническій гимнъ.

Что дѣлалось въ нашихъ сердцахъ, легко представитъ себѣ всякій, кто возвращался домой въ юныя свои лѣта въ такое чудное лѣтнее утро. Годы дѣтства и школьной зависимости были уже позади насъ; передъ нами широко раскрывалось время молодости, словно широкая степь, усѣянная цвѣтами, съ безграничнымъ горизонтомъ, — незнакомый и манящій край, куда мы вступали подъ добрымъ предзнаменованіемъ: молодые, сильные, почти ощущающіе присутствіе орлиныхъ крыльевъ за плечами. Изо всѣхъ сокровищъ на свѣтѣ величайшее сокровище — это молодость, а изъ этого сокровища мы еще не истратили ни гроша.

Ѣхали мы быстро, — на всѣхъ главныхъ станціяхъ насъ ждали подставныя лошади. На другой день, послѣ безостановочной ѣзды, мы увидали Хожели, или вѣрнѣе — готическую крышу домашняго минарета, свѣтящагося въ лучахъ заходящаго солнца.

Вскорѣ мы въѣхали на плотину, обсаженную вербами и бирючиной. По обѣимъ сторонамъ плотины широко разстилались два огромныхъ пруда. Насъ встрѣтило сонное и лѣнивое кваканье лягушекъ, гнѣздящихся около заросшихъ травою береговъ въ водѣ, согрѣтой дневнымъ зноемъ. По всему было видно, что день клонится къ концу. По всей плотинѣ, по направленію къ хутору, тянулись стада коровъ и овецъ, окутанныхъ клубами пыли. И тамъ и здѣсь кучки людей съ серпами, косами и граблями на плечахъ съ протяжными пѣснями возвращались домой. Наконецъ солнце склонилось еще больше къ западу и до половины скрылось за прибрежными тростниками. Только золотистая широкая лента горѣла еще по серединѣ пруда. Мы повернули направо и вдругъ, изъ-за зелени липъ, тополей, пихтъ и ясеней, передъ нами блеснули бѣлыя стѣны хожельскаго дома. На дворѣ прозвонилъ колоколъ, призывающій людей ужинать, а вмѣстѣ съ нимъ съ башни минарета раздался грустный и пѣвучій голосъ домового муэззина, провозглашающаго, что звѣздная ночь спускается съ неба на землю и что Аллахъ великъ.

Какъ бы вторя муэззину, аистъ, стоящій на подобіе этрусской вазы въ своемъ гнѣздѣ, на самомъ верху дерева, осѣняющаго кровлю дома, вышелъ на минуту изъ своего невозмутимаго спокойствія, поднялъ клювъ къ небу и закричалъ, точно привѣтствуя насъ.

Я посмотрѣлъ на Селима: въ глазахъ его, полныхъ слезъ, свѣтилось неподдѣльное, искреннее чувство. Мы въѣхали на дворъ.

На стеклянной террасѣ сидѣлъ старый Мирза и, потягивая голубой дымокъ изъ длиннаго чубука, радостными глазами наблюдалъ за тихою и работящею жизнью, кипящею на этой благодатной равнинѣ. Увидѣвъ своего мальчика, онъ живо вскочилъ на ноги, обнялъ его и долго прижималъ къ своей груди, — старикъ хотя и былъ суровъ къ своему сыну, но любилъ его больше всего на свѣтѣ. Послѣдовали вопросы объ экзаменѣ, потомъ — новыя объятія. Сбѣжалась вся многочисленная дворня привѣтствовать панича, собаки радостно скакали вокругъ него. Съ крыльца крупными прыжками сбѣжала прирученная волчица, любимица стараго Мирзы. — «Зуля! Зуля!» — крикнулъ ей Селимъ; она оперлась огромными лапами на его плечи, лизнула его въ лицо и потомъ, какъ бѣшеная, начала бѣгать вокругъ него, визжа и показывая отъ радости свои страшные зубы.

Потомъ мы пришли въ столовую. Я смотрѣлъ на Хожели и на все заключающееся въ нихъ какъ человѣкъ, который всему желаетъ обновленія. Но здѣсь не измѣнилось ничего; портреты предковъ Селима, — ротмистровъ, хорунжихъ, — висѣли на стѣнахъ, какъ и прежде. Страшный Мирза, полковникъ легкой кавалеріи временъ Собескаго, смотрѣлъ на меня, какъ и прежде, косыми зловѣщими глазами, но изсѣченное саблями его лицо показалось мнѣ еще болѣе отвратительнымъ и страшнымъ. Больше всего измѣнился Мирза, отецъ Селима. Черные волосы его сдѣлались сѣрыми, густые усы почти совсѣмъ посѣдѣли, а татарскій типъ лица выступалъ еще сильнѣе. Какая разница была между старымъ Мирзой и Селимомъ, между этимъ костлявымъ, суровымъ, даже строгимъ лицомъ — и кроткимъ, прелестнымъ лицомъ моего друга. Но мнѣ трудно описать любовь, съ которою старикъ смотрѣлъ на мальчика и слѣдилъ за каждымъ его движеніемъ.

Не желая мѣшать имъ, я держался въ сторонѣ, но старикъ гостепріимный, какъ приличествуетъ польскому шляхтичу, началъ упрашивать меня остаться на ночь. На это согласиться я не могъ, — мнѣ самому скорѣй хотѣлось домой, — но ужинать я долженъ былъ остаться. Выѣхалъ я изъ Хожелей поздно, и когда подъѣхалъ къ дому, то на дворѣ ужь стояла глухая ночь. Въ деревнѣ окошки уже не свѣтились, только издали у окраинъ лѣса мелькали огоньки смолокурни. Въ липовой аллеѣ, которая вела къ нашему дому, было темно — хоть глазъ выколи; какой-то человѣкъ проѣхалъ мимо насъ и въ полголоса напѣвалъ пѣсню, но я не узналъ его лица. Вотъ и знакомое крыльцо: въ окнахъ было темно, вѣроятно всѣ спали, только собаки сбѣжались со всѣхъ сторонъ и начали охаживать около моей брички. Я вылѣзъ и постучался въ двери, но долго не могъ ни до чего достучаться. Мнѣ сдѣлалось непріятно, — я думалъ, что меня будутъ дожидаться. Только немного спустя въ окнахъ замелькали огоньки и заспанный голосъ (я узналъ голосъ Франка) спросилъ:

— Кто тамъ?

Я сказалъ. Франекъ отворилъ двери и тотчасъ же припалъ къ моей рукѣ. Я спросилъ у него, всѣ ли здоровы.

— Здоровы, — отвѣтилъ Франекъ, — только старый панъ уѣхалъ въ городъ, вернется завтра утромъ.

Онъ проводилъ меня въ столовую, зажегъ лампу, висящую надъ столомъ, и пошелъ ставить самоваръ. На минуту я остался одинъ, съ моими мыслями и сильно бьющимся сердцемъ, но минута эта продолжалась недолго, — вскорѣ прибѣжалъ ксёндзъ Людвикъ въ халатѣ, потомъ добрая madame^[1] д’Ивъ, тоже въ ночномъ костюмѣ, въ чепцѣ, со своими обычными папильотками, и Казь, который за мѣсяцъ до меня пріѣхалъ изъ гимназіи. Добрые друзья радостно привѣтствовали меня, удивлялись моему росту, говорили, что я возмужалъ, а madame^[1] д’Ивъ находила даже, что я покрасивѣлъ. Ксёндзъ Людвикъ, бѣдняжка, только спустя много времени, несмѣло началъ распрашивать меня объ экзаменѣ и гимназическомъ аттестатѣ, а когда узналъ о моихъ успѣхахъ, то даже расплакался, обнялъ меня и назвалъ своимъ дорогимъ мальчикомъ. А тутъ изъ сосѣдней комнаты послышался топотъ босыхъ ножекъ и мои сестренки въ однихъ рубашкахъ и ночныхъ чепчикахъ прибѣжали съ радостнымъ крикомъ и вскарабкались ко мнѣ на колѣни. Напрасно madame^[1] д’Ивъ стыдила ихъ, убѣждала, что это неслыханное дѣло, чтобы двѣ такихъ взрослыхъ панны (одной было восемь лѣтъ, другой девять) показывались людямъ въ такомъ déshabillé^[7], дѣвочки не распрашивали ни о чемъ и только обнимали меня своими крошечными ручками и осыпали поцѣлуями. Наконецъ, я рѣшился спросить о Ганѣ.

— О, она выросла! — отвѣтила madame^[1] д’Ивъ, — сейчасъ придетъ сюда. Вѣроятно одѣвается.

Ждать мнѣ пришлось не долго; не прошло пяти минутъ, какъ на порогѣ показалась Ганя. Взглянулъ я на нее, — о Боже! что сдѣлалось за эти полгода изъ шестнадцатилѣтней дѣвочки, худой и слабой. Предо мною стояла почти взрослая дѣвушка. Она пополнѣла, сдѣлалась крѣпче, сильнѣе. На щекахъ ея горѣлъ румянецъ, какъ отблескъ утренней зари, отъ нея вѣяло здоровьемъ, молодостью, свѣжестью, какъ отъ разцвѣтающей розы. Я замѣтилъ, что она съ любопытствомъ смотрѣла на меня своими большими голубыми глазами, но вмѣстѣ съ тѣмъ вѣроятно поняла, какое впечатлѣніе производитъ на меня, потому что по губамъ ея пробѣжала какая-то странная улыбка. Въ любопытствѣ, съ которымъ мы смотрѣли другъ на друга, крылась уже стыдливость юноши и дѣвушки. Простыя, сердечныя отношенія брата и сестры ушли куда-то вдаль, чтобъ уже никогда не возвращаться. Ахъ, какъ она была прелестна съ этой улыбкой и тихою радостью въ глазахъ.

Свѣтъ висячей лампы прямо падалъ на ея волосы. Одѣта она была въ гладкое черное платье, а рукой у самой бѣлой шейки придерживала небрежно наброшенную мантилію, — видно было, что она торопилась одѣваться. Отъ нея еще вѣяло теплотою сна. Когда я пожалъ ея мягкую нѣжную руку, то одного этого прикосновенія было достаточно, чтобы заставить меня вздрогнуть. Ганя измѣнилась какъ наружно, такъ и внутренно. Уѣзжая, я оставилъ ее чуть ли не дворовой дѣвочкой, а теперь это была дѣвушка съ осмысленнымъ выраженіемъ лица и приличными манерами. Изъ ея глазъ смотрѣла пробудившаяся умственно и нравственно душа. Она перестала быть ребенкомъ, — это доказывало и ея неопредѣленная улыбка, и оттѣнокъ невиннаго кокетства, — было видно, что она понимаетъ, какъ далеко измѣнились наши отношенія. Вскорѣ я удостовѣрился, что въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ она беретъ надо мною верхъ. Я былъ ученѣй, но въ пониманіи жизни, каждаго положенія, каждаго слова, представлялся малымъ ребенкомъ въ сравненіи съ нею. Моя важность опекуна и панича ушла куда-то далеко. Дорогой я придумывалъ, какъ мнѣ повидаться съ Ганей, какъ заговорить съ ней, какъ снисходительно относиться къ ней, но всѣ эти планы рухнули окончательно. Положеніе вещей начинало складываться какъ-то такъ, что не я былъ добръ и ласковъ къ ней, а она казалась ласковой и доброй ко мнѣ. Сначала я не отдавалъ себѣ въ этомъ отчета и скорѣе чувствовалъ, чѣмъ понималъ это. Я рѣшилъ, что буду распрашивать ее, чему она учится и чему научилась, довольны ли ею madame^[1] д’Ивъ и ксёндзъ Людвикъ, а тѣмъ временемъ она, съ тою же улыбкой, допрашивала меня, что я дѣлалъ, чему учился и что думаю дѣлать въ будущемъ. Да, странно какъ-то это все устроилось, совсѣмъ не такъ, какъ я разсчитывалъ. Короче сказать, наши отношенія измѣнились въ совершенно обратномъ порядкѣ.

Я ушелъ къ себѣ въ комнату отчасти удивленный, отчасти обманутый въ своихъ ожиданіяхъ, подъ вліяніемъ разнообразныхъ впечатлѣній. Старая любовь снова начала проглядывать, какъ огонь сквозь щели горящаго зданія, и вскорѣ покрыла собой всѣ эти впечатлѣнія. Просто-напросто, фигура Гани, чистая, полная прелести, еще дышащая теплотою сна, ея бѣлая ручка, придерживающая мантилію, ея небрежный нарядъ и распустившіеся волосы — взбудоражили мое воображеніе и заслонили передо мною все окружающее.

Съ ея образомъ передъ глазами я такъ и заснулъ.

VI

На другой день я всталъ очень рано и выбѣжалъ въ садъ. Утро было чудесное, росистое, благоуханное. Я шибко шелъ къ грабовой шпалерѣ, сердце шептало мнѣ, что тамъ я застану Ганю, но оказалось, что мое сердце, черезчуръ расположенное къ предчувствіямъ, ошибалось, — Гани у шпалеры не было. Только послѣ завтрака я остался съ нею наединѣ и спросилъ, не хочетъ ли она пройтись по саду. Ганя охотно согласилась, побѣжала въ свою комнатку и черезъ минуту возвратилась въ широкой соломенной шляпѣ, которая бросала тѣнь на ея лобъ и глаза, и съ зонтикомъ въ рукахъ. Изъ-подъ этой шляпки она такъ плутовски улыбалась мнѣ, какъ будто бы хотѣла сказать: «смотри, какъ это идетъ ко мнѣ». Мы вмѣстѣ вышли въ садъ. Я направилъ путь къ грабовой шпалерѣ, а самъ все время думалъ о томъ, какъ бы мнѣ начать разговоръ, о томъ, что Ганя, конечно, съумѣла бы сдѣлать это лучше меня, да не хочетъ помочь мнѣ, или, вѣрнѣе, забавляется моею неловкостью. И я шелъ около нея молча, сбивая хлыстикомъ головки цвѣтковъ, растущихъ на рабаткахъ. Вдругъ Ганя разсмѣялась, схватила мой хлыстикъ и сказала:

— Панъ Генрикъ, чѣмъ провинились передъ вами эти цвѣты?

— Э, Ганя, какіе тамъ цвѣты! Видишь, я не умѣю начать съ тобою разговора, — очень ты измѣнилась, Ганя. Ахъ, какъ ты измѣнилась!

— Допустимъ, что такъ. Это сердитъ васъ?

— Я не говорю этого, — отвѣтилъ я съ оттѣнкомъ грусти, — но я не могу освоиться съ этимъ, мнѣ все кажется, что та маленькая Ганя, которую я зналъ раньше, и ты — два различныхъ существа. Та сжилась съ моими воспоминаніями, съ… моимъ сердцемъ… какъ сестра, Ганя, какъ сестра, а эта…

— А эта (она показала пальцемъ на себя) чужда вамъ? — спросила она тихо.

— Ганя, Ганя! какъ ты можешь думать что-нибудь подобное!

— А вѣдь это очень естественно, хотя и грустно, — отвѣтила она. — Вы ищите въ сердцѣ прежнихъ братскихъ чувствъ ко мнѣ и не на ходите ихъ: вотъ и все.

— Нѣтъ, Ганя! я не въ сердцѣ ищу прежней Гани, потому что она тамъ всегда, но ищу ее въ тебѣ, а что касается сердца…

— Что касается вашего сердца, — весело перебила она, — то я догадываюсь, что съ нимъ стало. Осталось оно гдѣ-нибудь въ Варшавѣ при другомъ сердцѣ. Это легко отгадать.

Я пытливо заглянулъ ей въ глаза. Я самъ не зналъ, испытываетъ ли она меня, разсчитывая на впечатлѣніе, которое произвела на меня вчера и котораго я скрыть не умѣлъ, или играетъ мною, и играетъ довольно жестоко. Но вдругъ и во мнѣ проснулось желаніе сопротивленія. Я подумалъ, что должно-быть представляю въ высшей степени комическую фигуру съ моимъ взоромъ умирающей лани, пересилилъ себя и отвѣтилъ:

— А еслибъ и вправду такъ?

Едва замѣтная тѣнь удивленія и какъ будто бы неудовольствія промелькнула по ясному личику Гани.

— А если и вправду такъ, — отвѣтила она, — то значитъ, что вы измѣнились, не я.

Она слегка нахмурилась и, поглядывая на меня искоса, шла въ молчаніи, а я старался всѣми силами скрыть то радостное впечатлѣніе, какое охватило меня послѣ ея словъ. Она говоритъ, думалъ я, что это я измѣнился, значитъ она-то не измѣнилась, значитъ она меня…

И я не смѣлъ закончить это мудрое умозаключеніе.

Но, несмотря на все это, не я, не я, а она измѣнилась. Годъ тому назадъ еще такая маленькая дѣвочка, которой и въ голову бы не пришло говорить о чувствахъ, для которой подобный разговоръ показался бы китайскою грамотой, теперь она вела его такъ свободно и искусно, какъ будто бы отвѣчала хорошо заученный урокъ. Какъ развился, какимъ гибкимъ сталъ ея, еще такъ недавно дѣтскій, умъ! Но съ дѣвочками всегда творятся подобныя чудеса. Не одна изъ нихъ вечеромъ засыпаетъ дѣвочкой, а утромъ просыпается дѣвушкой, съ новымъ міромъ чувствъ и мысли. Для Гани, по природѣ умной, тонкой и впечатлительной, полгода времени, переходъ отъ грани, отдѣляющей шестнадцать лѣтъ отъ семнадцати, новое общество, ученье, можетъ-быть украдкой прочтенныя книжки — этого было совершенно достаточно для полной метаморфозы.

Итакъ, шли мы рядомъ и молчали. На этотъ разъ первая заговорила Ганя.

— Такъ, значитъ, вы влюблены, панъ Генрикъ?

— Можетъ быть, — отвѣтилъ я съ улыбкой.

— И вы будете скучать по Варшавѣ?

— Нѣтъ, Ганя. Я съ радостью не уѣхалъ бы отсюда.

Ганя быстро взглянула на меня. Она, видимо, хотѣла что-то сказать, но удержалась и только черезъ минуту ударила себя зонтикомъ по платью и проговорила, точно отвѣчая на свои мысли:

— Ахъ, какъ я еще глупа!

— Почему ты это говоришь, Ганя? — спросилъ я.

— Нѣтъ, такъ, ничего. Сядемъ здѣсь, на скамейку, и поговоримъ о чемъ-нибудь другомъ. Правда, отсюда чудесный видъ? — вдругъ спросила она со своею загадочной улыбкой.

Она сѣла на скамью, не вдалекѣ отъ грабовой шпалеры, подъ огромною липой, откуда, дѣйствительно, открывался красивый видъ на прудъ, на плотину и лѣсъ, тянущійся за прудомъ. Ганя указывала на это зонтикомъ, но я, хотя и большой любитель красивыхъ видовъ, не имѣлъ ни малѣйшаго желанія любоваться развертывающейся передо мною картиной, во-первыхъ потому, что и такъ зналъ ее во всѣхъ подробностяхъ, а во-вторыхъ потому, что передо мною была Ганя, во сто разъ болѣе красивая, чѣмъ то, что ее окружало. Кромѣ того, думалъ я совсѣмъ не о видахъ.

— Какъ хорошо вотъ эти деревья отражаются въ водѣ! — говорила Ганя.

— Я вижу, что ты артистка, — отвѣтилъ я, не глядя ни на воду, ни на деревья.

— Ксёндзъ Людвикъ учитъ меня рисовать. О! я много училась въ то время, когда васъ не было здѣсь; я даже хотѣла… но что съ вами? вы сердитесь на меня?

— Нѣтъ, Ганя, я не сержусь, потому что не умѣю сердиться на тебя, но я вижу, что ты обходишь мои вопросы и… что тутъ толковать! мы играемъ съ тобой въ прятки, вмѣсто того, чтобы говорить искренно и прямо, какъ говорили когда-то въ прежнее время. Можетъ-быть ты этого не чувствуешь, но мнѣ не по себѣ, Ганя!..

Результатомъ этихъ словъ было то, что мы стали еще въ болѣе нелѣпое положеніе. Правда, Ганя протянула мнѣ обѣ руки, я сжалъ ихъ (можетъ-быть сильнѣе, чѣмъ слѣдовало) и — о, ужасъ! наклонившись поцѣловалъ ихъ такъ, какъ опекуну не слѣдовало бы. Потомъ мы сконфузились до послѣдней степени, — она раскраснѣлась до самой шеи, я также, наконецъ мы замолкли, не зная, какъ начать разговоръ, которому надлежало быть и прямымъ, и искреннимъ.

Потомъ Ганя посмотрѣла на меня, я на нее, и снова мы оба вывѣсили на лицахъ красные флаги. Сидѣли мы рядомъ какъ двѣ куклы; мнѣ казалось, что я слышу учащенное біеніе собственнаго сердца. По временамъ я чувствовалъ, что какая-то рука беретъ меня за воротъ и хочетъ бросить къ ногамъ Гани, а другая держитъ за волосы и не пускаетъ; вдругъ Ганя вскочила и пробормотала торопливымъ, невѣрнымъ голосомъ:

— Мнѣ нужно идти; въ это время я занимаюсь съ madame^[1] д’Ивъ; скоро одиннадцать.

Мы пошли домой тою же самой дорогой. Какъ и прежде, и она и я молчали, я сбивалъ, какъ прежде, хлыстомъ головки цвѣтовъ, но она ужь не жалѣла объ ихъ участи.

Прекрасно возстановились наши прежнія отношенія, нечего говорить!

Господи ты Боже мой! что это со мной творится! — подумалъ я, когда Ганя оставила меня одного. Я былъ влюбленъ такъ, что у меня чуть волоса дыбомъ не становились.

Но тутъ пришелъ ксёндзъ Людвикъ и повелъ меня по хозяйству. По дорогѣ онъ разсказывалъ мнѣ множество вещей, касающихся нашего имѣнія, но это ни на каплю не интересовало меня, хотя я и старался сдѣлать видъ, что слушаю внимательно.

Братъ мой, Казь, который, пользуясь вакаціей, цѣлые дни пропадалъ въ конюшняхъ, въ лѣсу съ ружьемъ или въ лодкѣ, теперь на дворѣ хутора объѣзжалъ молодыхъ лошадей. Увидавъ насъ, онъ подскакалъ къ намъ на какомъ-то вороно́мъ, который метался подъ нимъ, какъ бѣшеный, пригласилъ насъ полюбоваться его формами, горячностью и ходомъ, потомъ соскочилъ съ сѣдла и пошелъ съ нами. Мы осмотрѣли конюшни, амбары, сараи и собирались идти въ поле, какъ намъ дали знать, что пріѣхалъ отецъ. Нужно было возвращаться домой. Отецъ встрѣтилъ меня такъ горячо, какъ никогда, а когда узналъ о результатахъ экзаменовъ, то обнялъ меня и объявилъ, что съ этихъ поръ хочетъ считать меня взрослымъ. И дѣйствительно. въ его обращеніи со мной произошла замѣтная перемѣна. Теперь онъ относился ко мнѣ съ большею довѣрчивостью и сердечностью. Тотчасъ же началъ говорить о дѣлахъ нашего имѣнія, посовѣтовался, покупать или не покупать сосѣднюю землю. Я понялъ, что онъ говоритъ объ этомъ нарочно, чтобы показать мнѣ, какъ серьезно смотритъ самъ на мое положеніе уже взрослаго человѣка, да еще старшаго сына. Притомъ я зналъ, какъ дѣйствительно онъ утѣшается мною и моими успѣхами въ наукахъ. Никогда онъ не смотрѣлъ на меня съ такою любовью, какъ сегодня. Его отцовской гордости необычайно льстили отзывы учителей, которые я привезъ съ собою. И еще я замѣтилъ, что онъ изслѣдуетъ мой характеръ, способъ мышленія, понятія о чести, и нарочно задаетъ мнѣ разные вопросы, чтобы составить обо мнѣ ясное понятіе. И видимо этотъ экзаменъ сошелъ для меня благополучно. Хотя мои философскія и соціальныя понятія были уже совершенно несогласны съ понятіями отца, но я ихъ не старался особенно ярко высказывать, а въ остальномъ у насъ не могло быть разногласія. И суровое лицо моего отца стало яснымъ такъ, какъ никогда не бывало. Онъ осыпалъ меня подарками, отдалъ мнѣ пистолеты, на которыхъ еще недавно стрѣлялся съ паномъ фонъ-Цолль. Потомъ я получилъ великолѣпную лошадь восточной породы и старую прапрадѣдовскую саблю, съ рукоятью, осыпанною драгоцѣнными каменьями, и съ широкимъ дамасскимъ клинкомъ, на которомъ было изображеніе Божіей Матери и надпись: Іисусъ, Марія. Сабля эта составляла одну изъ самыхъ большихъ нашихъ фамильныхъ драгоцѣнностей и, кромѣ того, предметъ воздыханій моихъ и Казя, потому что желѣзо она перерубала какъ щепку. Отецъ, отдавая мнѣ саблю, вынулъ ее изъ ноженъ, взмахнулъ такъ, что она засвистѣла, потомъ начертилъ ею крестъ надъ моею головой, поцѣловалъ образъ Божіей Матери и сказалъ: «Въ добрыя руки! Я не опозорилъ эту саблю, не опозорь и ты!» Мы бросились другъ другу въ объятія, а Казь въ это время схватилъ саблю и съ горячностью пятнадцатилѣтняго мальчика началъ продѣлывать такіе удары, которыхъ не постыдился бы самый опытный учитель фехтованія. Отецъ съ довольной улыбкой посмотрѣлъ на него и сказалъ:

— Вотъ это такъ будетъ рубака. Но вѣдь и ты можешь, да?

— Могу, папа. Съ Каземъ-то я еще потягаюсь. Изо всѣхъ товарищей, съ которыми я учился фехтованію, только одинъ пересиливалъ меня.

— Кто такой?

— Селимъ Мирза.

Отецъ поморщился.

— Ахъ, Мирза! Но ты сильнѣй его.

— Вотъ поэтому-то я и могу еще кое-какъ ладить съ нимъ. Да вѣдь, впрочемъ, мы съ Селимомъ никогда не подеремся.

— Ну, все бываетъ! — протянулъ отецъ.

Послѣ обѣда мы всѣ сидѣли на широкомъ балконѣ, откуда открывался видъ на огромный дворъ и на тѣнистую дорогу, обсаженную липами. Madame^[1] д’Ивъ вязала крючкомъ кружева для церковныхъ полотенецъ, отецъ и ксёндзъ Людвикъ курили трубки и потягивали черный кофе, Казь вертѣлся у балюстрады и слѣдилъ за полетомъ ласточекъ, которыхъ хотѣлъ стрѣлять пулями, но не получилъ отцовскаго позволенія, а мы съ Ганей разсматривали картинки, причемъ ни я, ни она не думали о нихъ; по крайней мѣрѣ мнѣ картинки помогали только скрывать отъ постороннихъ взгляды, которые я отъ времени до времени кидалъ на Ганю.

— Ну, что, какъ ты нашелъ Ганю: очень подурнѣла, а? Господинъ опекунъ? — спросилъ меня отецъ, шутливо посматривая на дѣвочку.

Я внимательно уставился глазами въ какую-то картинку и отвѣтилъ изъ-за широкаго бумажнаго листа:

— Не скажу, пока, чтобы подурнѣла, но выросла и измѣнилась.

— Ужь панъ Генрикъ упрекалъ меня за это, — свободно вставила Ганя.

Я удивлялся ея отвагѣ и присутствію духа: я ни за что такъ свободно не упомянулъ бы объ упрекахъ.

— Что тамъ, подурнѣла ли, похорошѣла ли, — сказалъ ксёндзъ Людвикъ, — а вотъ учится она хорошо и усердно. Пусть мадамъ скажетъ, скоро ли она выучилась по-французски?

Нужно знать, что ксёндзъ Людвикъ, человѣкъ очень образованный, не умѣлъ по-французски и не могъ научиться, хотя и провелъ много лѣтъ подъ нашею кровлей вмѣстѣ съ madame^[1] д’Ивъ. Но бѣдняга питалъ слабость къ французскому языку и знакомство съ нимъ считалъ необходимымъ условіемъ высшаго образованія.

— Я не могу ни въ чемъ упрекнуть Ганю, учится она хорошо и охотно, — отвѣтила madame^[1] д’Ивъ, — но я должна вамъ пожаловаться на нее, — и француженка обратилась ко мнѣ.

— О! въ чемъ я провинилась? — воскликнула Ганя, сложивъ руки.

— Въ чемъ провинилась? а вотъ я сейчасъ объясню. Представьте себѣ, что эта дѣвочка, какъ только ей представится свободное время, хватается за какой-нибудь романъ, и я имѣю основаніе предполагать, что когда она идетъ въ свою комнату, то, вмѣсто того, чтобы погасить свѣчу и лечь спать, она еще читаетъ по цѣлымъ часамъ.

— Это очень нехорошо, но я знаю изъ другого источника, что она подражаетъ своей учительницѣ, — сказалъ отецъ, который любилъ подтрунить надъ madame^[1] д’Ивъ, когда находился въ хорошемъ расположеніи духа.

— О, извините меня, мнѣ сорокъ пять лѣтъ! — отвѣтила француженка.

— Скажите, я никогда бы этого не подумалъ! — сказалъ отецъ.

— Вы очень злы.

— Не знаю; я знаю только одно, что Ганя романы беретъ не изъ библіотеки, потому что ключъ отъ нея у ксёндза Людвика. Поэтому вся вина падаетъ на учительницу.

Дѣйствительно, madame^[1] д’Ивъ всю свою жизнь читала романы, любила всѣмъ разсказывать ихъ содержаніе, — конечно, разсказывала и Ганѣ, — потому въ словахъ отца крылась частица правды.

— Посмотрите-ка, кто-то къ намъ ѣдетъ! — вдругъ крикнулъ Казь.

Мы всѣ обратились къ липовой аллеѣ. Дѣйствительно, въ самомъ началѣ ея, — а она тянулась на цѣлую версту, — мы увидали облачко пыли, которое приближалось съ необыкновенною быстротой.

— Кто же можетъ быть? Къ чему такая поспѣшность? — спросилъ отецъ, вставая. — Пыль такая, что ничего не разглядишь.

Дѣйствительно, жара стояла страшная, дождя не было цѣлыхъ двѣ недѣли, поэтому на дорогѣ цѣлыя тучи пыли вставали при малѣйшемъ движеніи. Облачко все приближалось къ намъ, все росло и въ нѣсколькихъ десяткахъ шаговъ отъ балкона вдругъ вырисовалась конская голова съ красными, раздувающимися ноздрями, съ горящими глазами и развѣвающеюся гривой.

Бѣлая лошадь шла самымъ крупнымъ галопомъ, едва касаясь земли копытами, а на ней, низко припавъ къ самой гривѣ, по татарскому обычаю, сидѣлъ не кто иной какъ мой другъ Селимъ.

— Селимъ ѣдетъ, Селимъ! — закричалъ Казь.

— Что этотъ сумашедшій дѣлаетъ, ворота заперты! — взволновался отецъ.

Отворить ворота времени не было, а Селимъ мчался какъ сумашедшій и можно было почти ручаться, что онъ наткнется на высокій заборъ съ заостренными верхушками выдающихся кольевъ.

— Боже, смилуйся надъ нимъ! — прошепталъ ксёндзъ Людвикъ.

— Ворота, Селимъ, ворота! — кричалъ я изо всей мочи, махая платкомъ и стремясь къ нему на встрѣчу.

Вдругъ Селимъ, въ какихъ-нибудь пяти шагахъ отъ воротъ выпрямился на сѣдлѣ и взглядомъ смѣрилъ разстояніе, отдѣляющее его отъ забора. Потомъ до меня долетѣлъ крикъ женщинъ, сидящихъ на балконѣ, учащенный топотъ копытъ… Лошадь взвилась на дыбы, взмахнула передними ногами и сразу перескочила черезъ заборъ, не останавливаясь ни на минуту.

Только передъ балкономъ Селимъ осадилъ ее такъ, что она чуть не пала на заднія ноги, снялъ съ головы шляпу, побѣдоносно махнулъ ею, какъ знаменемъ, и крикнулъ:

— Какъ поживаете, дорогіе, какъ поживаете? Мое глубокое почтеніе, — кивнулъ онъ въ сторону отца, — мое почтеніе милый ксёндзъ Людвикъ, madame^[1] д’Ивъ, панна Ганна! Мы опять всѣ вмѣстѣ. Ура, ура!

Онъ соскочилъ съ лошади, бросилъ поводья Франку, который въ эту минуту выбѣжалъ изъ сѣней, потомъ началъ обнимать отца, ксёндза и цѣловать руки у дамъ.

Madame^[1] д’Ивъ и Ганя были еще блѣдны отъ страха и встрѣтили Селима какъ человѣка избѣжавшаго вѣрной смерти, а ксёндзъ Людвикъ сказалъ:

— Ахъ, сумашедшій, сумашедшій! сколько страху ты на насъ нагналъ. Мы уже думали, что ты погибъ.

— Какъ такъ?

— Да такъ, съ этими воротами. Можно ли скакать такъ, сломя голову?

— Сломя голову? Да я вѣдь видѣлъ, что ворота заперты. Ого! у меня хорошіе, татарскіе глаза.

— И ты не боялся?

Селимъ расхохотался.

— Нѣтъ, ни крошечки, ксёндзъ Людвикъ. Да, наконецъ, это заслуга моей лошади, не моя.

— Voilà un brave garçon!^[8] — сказала madame^[1] д’Ивъ.

— О, да! не всякій бы рѣшился на это, — прибавила Ганя.

— Ты хочешь сказать, — сказалъ я, — что не всякая лошадь перескочитъ черезъ такой заборъ? А людей настолько храбрыхъ найдется не мало.

Ганя остановила на мнѣ долгій взглядъ.

— Я не совѣтовала бы вамъ пробовать.

Потомъ она посмотрѣла на татарина, потому что, если даже и не считать послѣдней отчаянной выходки Селима, которая принадлежала къ числу тѣхъ рискованныхъ подвиговъ, какими всегда можно женщину привести въ восхищеніе, — на него стоило, дѣйствительно, посмотрѣть въ эту минуту. Густые черные волосы его въ безпорядкѣ спускались на лобъ, щеки разгорѣлись отъ быстраго движенія, глаза горѣли весельемъ и радостью. Когда онъ теперь стоялъ около Гани, съ любопытствомъ заглядывая ей въ лицо, болѣе красивой пары ни одинъ художникъ не могъ бы представить себѣ. А я… я былъ страшно уязвленъ ея словами. Мнѣ казалось, что это «я не совѣтовала бы вамъ пробовать» — она произнесла съ оттѣнкомъ величайшей ироніи. Я пытливо посмотрѣлъ на отца, который въ это время гладилъ лошадь Селима. Я зналъ его родительскую гордость, зналъ, что онъ недоброжелательно относился ко всякому, кто превышалъ меня въ какомъ бы то ни было отношеніи, а на Селима сердился за это давно. Я разсчитывалъ, что онъ не будетъ противиться, если я захочу показать, что и я не хуже Селима.

— Эта лошадь, дѣйствительно, хорошо скачетъ, папа, — сказалъ я.

— Да и этотъ дьяволъ хорошо сидитъ, — пробурчалъ отецъ. — А ты съумѣешь сдѣлать такъ?

— Ганя сомнѣвается, — отвѣтилъ я съ нѣкоторою горестью. — Попробовать мнѣ?

Отецъ поколебался съ минуту, посмотрѣлъ на заборъ, на лошадь, на меня, и сказалъ:

— Отстань…

— Конечно, — горестно воскликнулъ я. — Лучше мнѣ считаться за бабу въ сравненіи съ Селимомъ.

— Генрикъ! что ты городишь? — сказалъ Селимъ и обнялъ меня одною рукой.

— Скачи, скачи, мальчикъ, да смотри, — хорошенько! — вспыхнулъ отецъ, гордость котораго была затронута за живое.

— Лошадь мнѣ сюда, скорѣе! — крикнулъ я Франку.

Ганя быстро вскочила съ мѣста.

— Панъ Генрикъ! — закричала она, — это я всему виною. Я не хочу, не хочу! Вы этого не сдѣлаете… для меня.

И она смотрѣла мнѣ въ глаза, какъ будто бы хотѣла договорить глазами то, что не могла выразить словами.

Ахъ! за этотъ взглядъ я отдалъ бы послѣднюю каплю крови, но не могъ и не хотѣлъ отступать назадъ. Оскорбленная моя гордость превозмогала всѣ остальныя чувства, поэтому я сдѣлалъ надъ собой огромное усиліе, чтобы не выказать волненія, и сухо отвѣтилъ:

— Ты ошибаешься, Ганя, если думаешь, что ты виною всему. Я перепрыгну заборъ для своего удовольствія.

Меня удерживали всѣ, кромѣ отца, но я не слушалъ никого, сѣлъ на лошадь и поѣхалъ по липовой аллеѣ. Франекъ отворилъ ворота и тотчасъ же заперъ ихъ за мною. Въ душѣ моей кипѣла горечь и я перепрыгнулъ бы черезъ заборъ, еслибъ онъ былъ даже вдвое выше. Отъѣхавъ на триста шаговъ, я повернулъ лошадь, пустилъ ее рысью, а потомъ тотчасъ же перевелъ на галопъ.

Вдругъ я замѣтилъ, что сѣдло подо мною съѣзжаетъ на сторону. Что-нибудь одно: или подпруга ослабѣла во время моей скачки, или Франекъ нарочно отпустилъ ее, чтобы дать лошади вздохнуть, и потомъ, по глупости, не предупредилъ меня своевременно.

Теперь уже было поздно. Лошадь самымъ быстрымъ карьеромъ приближалась къ забору, а я не хотѣлъ возвращаться назадъ. «Разобьюсь, такъ разобьюсь», — подумалъ я про себя. Мною овладѣло какое-то отчаяніе. Я конвульсивно стиснулъ бока лошади, вѣтеръ свисталъ мнѣ въ уши. Вдругъ предо мною мелькнулъ заборъ… Я взмахнулъ хлыстомъ, почувствовалъ, что что-то приподнимаетъ меня кверху, до ушей моихъ долетѣлъ крикъ съ балкона, въ глазахъ моихъ потемнѣло и… Не знаю, когда я пришелъ въ себя уже на газонѣ, во дворѣ.

Я вскочилъ на ноги.

— Что случилось? — торопливо спросилъ я. — Я свалился съ сѣдла? Лишился чувствъ?

Около меня стояли отецъ, ксёндзъ Людвикъ, Селимъ, Казь, madame^[1] д’Ивъ и Ганя, блѣдная, какъ полотно, съ глазами полными слезъ.

— Что съ тобой, что съ тобой? — тормошили меня съ разныхъ сторонъ.

— Рѣшительно ничего. Я свалился съ сѣдла, но не по своей винѣ. Подпруга лопнула.

Дѣйствительно, послѣ минутнаго обморока я чувствовалъ себя совершенно здоровымъ, только мнѣ какъ-то не хватало воздуха. Отецъ началъ ощупывать мои руки, ноги и плечи.

— Не больно? — спрашивалъ онъ.

— Нѣтъ. Я совсѣмъ здоровъ.

Вскорѣ я и дышать могъ, какъ слѣдуетъ. Только я былъ золъ, мнѣ все казалось, что я былъ очень смѣшонъ. Да и правда: свалившись съ лошади, я стремительно пролетѣлъ во всю ширину дороги, идущей вдоль газона, и здѣсь растянулся. Локти и колѣни моего свѣтлаго костюма были окрашены въ темный цвѣтъ, волоса растрепались. Но, какъ бы то ни было, мое несчастное приключеніе отчасти послужило мнѣ и въ пользу. Нѣсколько минутъ тому назадъ предметомъ интереса нашего кружка былъ Селимъ, какъ гость, да еще гость недавно прибывшій сюда, а теперь героемъ сдѣлался я, — правда, цѣною моихъ колѣнъ и локтей. Ганя, признающая себя (и, но совѣсти говоря, совершенно справедливо) виновницею моей съумасбродной выходки, которая могла для меня окончиться такъ плохо, старалась всевозможнѣйшею лаской и добротой искупить свою неосторожность. При такихъ условіяхъ я вскорѣ развѣселился и заразилъ своего веселостью все наше общество, едва опомнившееся отъ недавной тревоги. Подали полдникъ, во время котораго Ганя играла роль хозяйки, а потомъ мы всѣ вышли въ садъ. Селимъ расшалился какъ мальчишка, смѣялся, проказничалъ, а Ганя помогала ему отъ всей души. Наконецъ Селимъ сказалъ:

— Ахъ, какъ намъ теперь будетъ весело втроемъ!

— Интересно знать, — перебила Ганя, — кто изъ насъ самый веселый.

— Конечно, вы должны отдать предпочтеніе мнѣ, — отвѣтилъ я.

— А можетъ быть и я? О, по природѣ я — веселая.

— Только не Генрикъ, — добавилъ Селимъ. — По природѣ онъ солиденъ и слегка меланхоличенъ. Еслибъ онъ жилъ въ средніе вѣка, то сдѣлался бы бродячимъ рыцаремъ и трубадуромъ… Ахъ, какъ жаль, что онъ не умѣетъ пѣть! Но мы — я и панна Ганна — два одинаковыя зернышка изъ цѣлой четверти мака, которыя искали, искали и нашли другъ друга.

— Я не согласенъ съ тобой, — сказалъ я. — Самый лучшій союзъ — это союзъ противуположныхъ характеровъ: чего недостаетъ одному, то есть у другого.

— Благодарю тебя, — отвѣтилъ Селимъ. — Допустимъ, что ты любишь плакать, а панна Ганна смѣяться. Ну, такъ что же: обвѣнчайтесь…

— Селимъ!

Селимъ посмотрѣлъ на меня и расхохотался.

— А что, паничъ? Ха, ха, ха! Помнишь ты рѣчь Цицерона Pro Archia^[9]: commoveri videtur juvenis, что по-польски значитъ: юноша кажется смущеннымъ. Но это не значитъ ничего, потому что ты и безъ причины своимъ пламеннымъ румянцемъ можешь поджечь любое зданіе. Панна Ганна! вотъ вамъ и даровое отопленіе…

— Селимъ!..

— Ничего, ничего. Возвратимся къ моей теоремѣ. Итакъ, ты, господинъ плакса, и вы, госпожа хохотунья, обвѣнчались. И вотъ что происходитъ: онъ начинаетъ ревѣть, вы начинаете хохотать; другъ друга вы не понимаете никогда, не сходитесь никогда, расходитесь постоянно, — вотъ такъ подходящая пара! О, со мной дѣло другого рода! Мы просто смѣялись бы всю нашу жизнь и конецъ!

— Что вы говорите! — попробовала было воспротивиться Ганя, но и сама засмѣялась вмѣстѣ съ Селимомъ.

А мнѣ смѣяться не было ни малѣйшей охоты. Селимъ и не зналъ, какой вредъ наноситъ мнѣ, вселяя въ Ганю убѣжденіе въ разницѣ ея характера и моего. Я былъ страшно золъ и потому сказалъ Селиму не безъ ехидства:

— Странныя у тебя воззрѣнія, и они тѣмъ болѣе удивляютъ меня, что, по моимъ наблюденіямъ, ты имѣешь склонность къ особамъ меланхолическаго темперамента.

— Я? — спросилъ онъ съ неподдѣльнымъ изумленіемъ.

— Да, ты. Вспомни одно окошечко, нѣсколько фуксій на окошечкѣ и личико, выглядывающее изъ-за фуксій. Даю тебѣ слово, что болѣе меланхолическаго лица я не видалъ.

Ганя захлопала въ ладоши и закричала, заливаясь смѣхомъ:

— Ого, тутъ что-то открываются новыя тайны!.. Отлично, панъ Селимъ, отлично!

Я думалъ, что Селимъ смѣшается и замолкнетъ, но онъ только сказалъ:

— Генрикъ!

— Что?

— А ты знаешь, что дѣлаютъ съ тѣми, у которыхъ языки черезчуръ длинны?

Тутъ уже мы засмѣялись всѣ втроемъ.

Но Ганя начала приставать къ нему, чтобъ онъ хоть назвалъ имя свой возлюбленной. Селимъ, не долго думая, брякнулъ: «Юзя», но, какъ потомъ оказалось, дорого заплатилъ за свою откровенность. Ганя потомъ не давала ему покоя до самой ночи.

— Хороша ваша Юзя? — спрашивала она.

— Такъ себѣ.

— Какіе у нея волосы, глаза?

— Красивые, но не такіе, какіе мнѣ больше всего нравятся.

— А вамъ какіе нравятся?

— Волосы свѣтлые, а глаза, если позволите, голубые, — такіе, въ которые я гляжу теперь.

— О, панъ Селимъ!

И Ганя нахмурилась, а Селимъ сложилъ руки и заговорилъ своимъ удивительнымъ голосомъ, въ которомъ звучали такія ноты, противъ которыхъ никто не могъ бы устоять:

— Панна Ганна! Вы гнѣваетесь? Чѣмъ провинился передъ вами бѣдный татарчонокъ? Ну, не гнѣвайтесь! ну, улыбнитесь!

По мѣрѣ того, какъ Ганя смотрѣла на него, облачко, покрывающее ея чело, все таяло и таяло. Селимъ просто очаровывалъ ее. Кончики ея губъ начали дрожать, глаза прояснились, на лицо выступилъ румянецъ и наконецъ она мягко отвѣтила:

— Хорошо, я не буду сердиться, но только будьте приличны.

— Буду, — клянусь Магометомъ, буду!

— А вы очень любите своего Магомета?

— Какъ дворовыя собаки нищаго.

И они оба опять разсмѣялись.

— Ну, а теперь скажите мнѣ, — снова завела Ганя прерванный разговоръ, — въ кого влюбленъ панъ Генрикъ? Я спрашивала его, но онъ не хотѣлъ мнѣ отвѣтить.

— Генрикъ?.. Знаете что (тутъ Селимъ посмотрѣлъ на меня искоса) онъ еще ни въ кого не влюбленъ, но будетъ влюбленъ, и скоро. О, я отлично знаю, въ кого! И будь я на его мѣстѣ…

— И будь вы на его мѣстѣ?.. — переспросила Ганя, стараясь скрыть свое замѣшательство.

— Я сдѣлалъ бы то же самое. Но впрочемъ… подождите… можетъ-быть онъ ужь и любитъ.

— Нѣтъ, пожалуйста, Селимъ, оставь свои глупости!

— Мальчикъ ты мой хорошій! — и Селимъ крѣпко обнялъ меня. — Ахъ, еслибъ вы знали, какой онъ хорошій!

— О, я знаю! — отвѣтила Ганя. — Я помню, чѣмъ онъ былъ для меня послѣ смерти дѣдушки…

Легкая тѣнь пробѣжала между нами.

— Я говорю вамъ, — вновь началъ Селимъ, желая обратить разговоръ на другую тему, — я говорю вамъ, что послѣ экзамена Главной Школы мы напились вмѣстѣ съ нашимъ учителемъ…

— Напились?

— Да. О, это такой обычай, который нарушать нельзя. И вотъ, когда мы напились, то я, — а я человѣкъ шальной, — провозгласилъ тостъ за ваше здоровье, Какъ видите, я сдѣлалъ глупость, но Генрикъ какъ вскочитъ: какъ, говоритъ, ты смѣешь упоминать имя Гани въ такомъ мѣстѣ? А мѣсто было неподходящее — винный погребокъ. И мы чуть-чуть не подрались. Но онъ не дастъ васъ въ обиду, — что нѣтъ, то нѣтъ.

Ганя протянула мнѣ руку.

— Панъ Генрикъ, какой вы добрый!

— Ну, хорошо, — отвѣтилъ я, растроганный словами Селима, — но скажи, Ганя, а Селимъ развѣ не достоинъ уваженія, если самъ разсказываетъ такія вещи?

— О, какое мужество! — смѣясь отвѣтилъ Селимъ.

— Да, да! — замѣтила Ганя, — вы оба сто́ите другъ друга и намъ всѣмъ вмѣстѣ будетъ хорошо.

— А вы будете нашей царицей! — воскликнулъ Селимъ.

— Господа! Ганя! идите чай пить! — раздался съ садоваго балкона голосъ madame^[1] д’Ивъ.

Мы пришли къ чаю всѣ трое въ самомъ отличнѣйшемъ расположеніи духа. Столъ былъ поставленъ по серединѣ балкона, свѣчи, огражденныя стеклянными колпаками, свѣтились мерцающимъ свѣтомъ, ночныя бабочки цѣлымъ роемъ кружились подъ бѣлою скатертью, листья дикаго винограда еле слышно шептались подъ дуновеніемъ легкого вѣтерка, а изъ-за тополей выплывала золотая луна. Послѣдній нашъ разговоръ и меня, и Ганю, и Селима настроилъ на удивительно мягкій и пріязненный ладъ. Тихій и мягкій вечеръ благотворно повліялъ и на старшихъ. Лица отца и ксёндза Людвика прояснились, какъ погожее небо.

Послѣ чая madame^[1] д’Ивъ начала раскладывать пасьянсъ, а отецъ пришелъ въ самое отличное расположеніе духа и началъ разсказывать о старыхъ временахъ, что у него служило самымъ лучшимъ знакомъ.

— Помню я, — началъ онъ, — около какой-то деревушки; ночь была темная, хоть глазъ выколи (тутъ онъ потянулъ дымъ изъ трубки и пустилъ его на огонь свѣчки); измучены мы были, какъ жидовская лошадь, стоимъ себѣ тихо, и вдругъ…

Тутъ шло описаніе странныхъ и удивительныхъ случаевъ. Ксёндзъ Людвикъ, который слыхалъ это не разъ, мало-помалу переставалъ однако курить, прислушивался къ разсказу все болѣе внимательно, все выше поднималъ очки на лобъ и повторялъ: «гм! гм!» или вдругъ восклицалъ: «Іисусъ, Марія! — ну, и что же?» Мы съ Селимомъ, прижавшись другъ къ другу, съ жадностью ловили всякое слово отца, но впечатлѣніе ни на чьемъ лицѣ не выражалось такъ ярко, какъ на лицѣ Селима. Глаза его свѣтились какъ угли, лицо покрылось румянцемъ, — его горячіе, восточные инстинкты выступили наружу, какъ масло выступаетъ на верхъ воды. Ему почти не сидѣлось на мѣстѣ. Madame^[1] д’Ивъ, посмотрѣвъ на него, усмѣхнулась, показала на него глазами Ганѣ и потомъ обѣ почти не сводили съ него глазъ. Старая француженка любовалась лицомъ Селима, на которомъ, какъ въ зеркалѣ, отражается все, что только приблизится къ нему.

Теперь, когда я припоминаю подобные вечера, то не могу удержаться, чтобы не расчувствоваться. Много воды въ рѣкѣ и облаковъ на небѣ протекло съ того времени, а крылатая память все воскрешаетъ передъ моими глазами эти картины деревенскаго дома, тихой лѣтней ночи и любящей, тѣсно сплоченной семьи. Старый ветеранъ разсказываетъ о случаяхъ своей жизни, у молодыхъ глаза искрятся, а тамъ, подальше, одно личико — какъ полевой цвѣтокъ… Эхъ, много воды въ рѣкѣ, много облаковъ на небѣ уплыло съ того времени!

Пробило десять часовъ. Селимъ вскочилъ съ мѣста, — ему было приказано къ ночи вернуться домой. Мы рѣшили всѣмъ обществомъ проводить его до креста, стоящаго у конца липовой аллеи, а я верхомъ намѣревался доѣхать съ нимъ до луга.

Вышли мы всѣ, кромѣ Казя, который совсѣмъ разоспался.

Я, Ганя и Селимъ пошли впередъ, — мы съ лошадьми на поводахъ, Ганя между нами, по серединѣ. Старшіе, втроемъ, слѣдовали за нами. Въ аллеѣ было темно, луна едва-едва пробиралась сквозь густую листву и серебряными пятнами пестрила темную дорогу.

— Запоемъ что-нибудь, — сказалъ Селимъ, — какую-нибудь старую, хорошую пѣсню, — ну, хоть о Филонѣ.

— Теперь этого уже нигдѣ не поютъ, — отвѣтила Ганя, — я знаю другую пѣсню: «Осень, осень, вянутъ листья»…

Уговорились мы такъ, что сначала споемъ о Филонѣ (эту пѣсню очень любили и мой отецъ и ксёндзъ Людвикъ, потому что она напоминала имъ старыя времена), а потомъ «Осень, осень». Ганя оперлась своего бѣлою ручкой о гриву Селимовой лошади и мы начали пѣть:

«Мѣсяцъ зашелъ; изъ-за темнаго лѣса
Чей-то призывъ раздается:
То мой Филонъ, нетерпѣнія полный,
Все меня ждетъ, не дождется…»^[10]

Когда мы кончили, за нами раздались рукоплесканія и голоса: «Браво! браво! Спойте еще что-нибудь!» Я подтягивалъ, какъ могъ, но пѣть не умѣлъ, а у Гани и Селима были отличные голоса, въ особенности у Селима. Потомъ мы пропѣли еще нѣсколько пѣсенъ, во время которыхъ я все думалъ: почему это Ганя оперлась рукой на Селимову лошадь, а не на мою? Эта лошадь какъ-то особенно понравилась ей. Она то прижималась къ ея шеѣ, то трепала ее по плечу и повторяла: «милая лошадка, милая!» — а ласковое животное фыркало и ловило ея руку губами. Въ концѣ концовъ я нахмурился опять и смотрѣлъ только на бѣлую ручку, опирающуюся о конскую гриву.

Мы дошли до креста, у котораго кончалась липовая аллея. Селимъ пожелалъ всѣмъ доброй ночи, поцѣловалъ руку у madame^[1] д’Ивъ, хотѣлъ было поцѣловать у Гани, но та ему не позволила и какъ-то боязливо посмотрѣла на него при этомъ. За то, когда Селимъ сидѣлъ уже на лошади, Ганя подошла къ нему и начала разговаривать. При блѣдномъ свѣтѣ луны, которую здѣсь не заслоняли липы, я могъ видѣть ея глаза, устремленные на Селима, и кроткое, улыбающееся личико.

— Не забывайте же о панѣ Генрикѣ, — говорила она. — Мы будемъ всегда и болтать вмѣстѣ, и пѣть, — а теперь доброй ночи!

Она подала ему руку, потомъ, вмѣстѣ со старшими, пошла домой, а мы съ Селимомъ поѣхали впередъ. ѣхали мы по совершенно открытому мѣсту и молчали. Луна свѣтила такъ ярко, что можно было сосчитать всѣ иглы на низкихъ кустарникахъ можжевельника, растущаго у дороги. Тихо; только отъ времени лошадь фыркнетъ, или стремя ударится о стремя. Я посмотрѣлъ на Селима, — онъ впалъ въ глубокую задумчивость. Меня разбирала непреодолимая охота поговорить о Ганѣ; мнѣ необходимо нужно было говорить о ней, необходимо исповѣдаться передъ кѣмъ-нибудь во впечатлѣніяхъ цѣлаго дня, обсудить каждое ее словечко, а тутъ ни съ мѣста, — я вовсе не могъ начать говорить объ этомъ съ Селимомъ. Но Селимъ самъ началъ первый, — вдругъ ни съ того, ни съ сего наклонился ко мнѣ, обнялъ меня, поцѣловалъ въ щеку и закричалъ:

— Ахъ, Генрикъ! какая прелестная и милая твоя Ганя! Пусть Юзя хоть сквозь землю провалится!

Восклицаніе это заморозило меня, какъ дуновеніе зимняго вѣтра. Я не отвѣчалъ ничего, только сбросилъ руку Селима со своей шеи, холодно оттолкнулъ его самого и молча поѣхалъ впередъ. Я видѣлъ, что Селимъ сильно смѣшался, также вдругъ замолчалъ, но черезъ минуту повернулся ко мнѣ и сказалъ:

— Ты сердишься на меня за что-нибудь?

— Ты ребенокъ.

— А ты можетъ-быть ревнивъ?

Я придержалъ лошадь.

— Покойной ночи, Селимъ!

Было видно, что онъ не имѣетъ желанія разставаться со мной, но, тѣмъ не менѣе, машинально протянулъ мнѣ свою руку. Онъ хотѣлъ было даже сказать мнѣ что-то, но я быстро повернулъ лошадь и поскакалъ домой.

— Прощай! — крикнулъ мнѣ Селимъ.

Я сдержалъ лошадь и поѣхалъ шагомъ. Ночь была чудесная, тихая, теплая; покрытые росою луга казались огромными озерами; гдѣ-то затрещатъ коростель, выпь загудѣла въ отдаленныхъ тростникахъ. Я поднялъ глаза къ разстилающейся надо мною звѣздной выси; мнѣ хотѣлось молиться и плакать.

Вдругъ позади меня раздался конскій топотъ. Я оглянулся, — Селимъ. Онъ догналъ меня, поровнялся со мною, перегородилъ мнѣ дорогу и сказалъ взволнованнымъ голосомъ:

— Генрикъ, я вернулся, потому что съ тобою что-то творится. Сначала я подумалъ: сердится, такъ и пусть сердится! Но потомъ мнѣ стало жалко тебя. Я не могъ удержаться. Скажи мнѣ, что съ тобой? Можетъ-быть я черезчуръ много разговаривалъ съ Ганей? Можетъ-быть ты ее любишь? А, Генрикъ?

Слезы стиснули мнѣ горло и я не могъ отвѣтить сразу. Еслибъ я послѣдовалъ первому побужденію, припалъ бы къ честной груди Селима, выплакался бы на ней и высказалъ бы все… Но, я говорилъ уже, сколько разъ въ жизни мнѣ ни приходилось сталкиваться съ сердечнымъ изліяніемъ и самому открывать свое сердце, какая-то непобѣдимая, упорная гордость, которую нужно было пробовать, какъ скалу киркою, замороживала мое сердце и останавливала готовое вырваться слово. Сколько счастья испортила мнѣ эта гордость, сколько разъ я проклиналъ ее, но все-таки въ первую минуту я не умѣю бороться съ ней.

Селимъ сказалъ: «мнѣ стало жалко тебя!» — значитъ смиловался надо мною, — этого было достаточно, чтобы замкнуть мои уста.

Я молчалъ, а онъ смотрѣлъ на меня своими прелестными глазами и заговорилъ съ оттѣнкомъ просьбы и раскаянія въ голосѣ:

— Генрикъ! Можетъ-быть ты любишь ее? Видишь ли ты, она мнѣ понравилась, но на этомъ и дѣлу конецъ. Хочешь, я не скажу ей ни слова больше? Скажи: можетъ-быть ты ее уже любишь? Что ты имѣешь противъ меня?

— Ее я не люблю, а противъ тебя ничего не имѣю. Мнѣ что-то нездоровится. Я упалъ съ лошади, разбился. Я вовсе не люблю ее, я только упалъ съ лошади. Покойной ночи!

— Генрикъ! Генрикъ!

— Я повторяю тебѣ, что упалъ съ лошади.

И мы разстались. Селимъ поцѣловалъ меня на дорогу и уѣхалъ успокоенный, потому что легко можно было предположить, что паденіе отозвалось на мнѣ. Я остался одинъ, съ угнетеннымъ сердцемъ, съ какимъ-то затаеннымъ чувствомъ горя, со слезами, стискивающими мое горло. Я былъ взволнованъ добротою Селима, золъ на себя и на свою глупую гордость, которая заставила меня оттолкнуть его. Я пустилъ лошадь въ галопъ и скоро былъ дома.

Окна гостиной были еще освѣщены; оттуда доносились звуки фортепьяно. Я отдалъ лошадь Франку и вошелъ въ гостиную. То Ганя наигрывала какую-то пѣсенку, которую я не зналъ, наигрывала фальшиво, съ полною смѣлостью человѣка только-что начавшаго учиться, но однако такъ, что этого было достаточно, чтобы восхитить мою болѣе пылкую, чѣмъ музыкальную, душу. Когда я вошелъ, она улыбнулась мнѣ, не переставая играть. а я бросился въ кресло, стоящее напротивъ, и сталъ смотрѣть на нее. Сквозь пюпитръ мнѣ былъ виденъ ея спокойный ясный лобъ и правильно вырисованныя брови. Рѣсницы ея были опущены, потому что она смотрѣла на пальцы. Поиграла она немного, потомъ, видимо, утомилась и, поднявъ глаза на меня, сказала вкрадчивымъ мягкимъ голосомъ:

— Панъ Генрикъ!

— Что Ганя?

— Я хотѣла у васъ спросить о чемъ-то… Ахъ, да! Вы пригласили завтра пана Селима?

— Нѣтъ. Папа хочетъ, чтобы мы завтра поѣхали въ Устшицы. Мама прислала что-то пани Устшицкой.

Ганя замолкла и взяла нѣсколько тихихъ аккордовъ, но, видимо, совершенно машинально, думая о чемъ-то другомъ, потому что черезъ минуту снова подняла на меня глаза:

— Панъ Генрикъ!

— Что, Ганя?

— Я хотѣла у васъ спросить о чемъ-то… Ахъ, да! Очень хороша эта Юзя, что живетъ въ Варшавѣ?

А! этого было ужь черезчуръ достаточно! Гнѣвъ, съ примѣсью горечи, стиснулъ мнѣ сердце. Я быстро подошелъ къ фортепьяно и губы мои дрожали, когда я говорилъ:

— Не лучше тебя. Будь спокойна. Ты можешь смѣло испытывать силу своихъ прелестей на Селимѣ!..

Ганя вскочила съ табурета и горячій румянецъ залилъ ея щеки.

— Панъ Генрикъ! что вы говорите?

— То, что ты понимаешь.

Съ этими словами я схватилъ шляпу, поклонился Ганѣ и вышелъ изъ комнаты.

VII

Легко понять, какъ я провелъ ночь послѣ волненій, какими былъ наполненъ весь этотъ день. Лежа въ постели я прежде всего спрашивалъ самъ себя, что такое случилось и почему я совершилъ рядъ такихъ дѣяній? Отвѣтъ былъ не труденъ: ничего не случилось, то-есть ни Селима, ни Ганю я не могъ упрекнуть ни въ чемъ, что бы не могло быть объяснено или вѣжливостью, для всѣхъ одинаково обязательною, или любопытствомъ, или взаимною симпатіей.

Что Селимъ понравился Ганѣ, а она ему, — это было болѣе чѣмъ очевидно, но какое же право имѣлъ я бѣситься по этому поводу и нарушать всеобщее спокойствіе? Они ни въ чемъ не провинились, — виноватъ только я одинъ, — эта мысль должна была успокоить меня, но вышло какъ разъ наоборотъ… Какъ бы я ни объяснялъ ихъ взаимныя отношенія, какъ бы ни повторялъ себѣ, что ничего не произошло, какъ бы ни сознавалъ, что не разъ и совершенно незаслуженно доставлялъ имъ непріятность, — все равно, я чувствовалъ, что надъ головой моей виситъ какая-то бѣда. Бѣда эта была неясная, неопредѣленная, — я не могъ ее прицѣпить ни къ обвиненіямъ противъ Мирзы, ни противъ Гани, — и отъ этого мнѣ становилось еще тошнѣе. Кромѣ того, въ голову мнѣ пришло еще одно, что обвинять-то ихъ мнѣ основанія достаточнаго нѣтъ, но для опасеній поводовъ довольно. Во всемъ этомъ было столько тонкостей, вещей почти неуловимыхъ, посреди которыхъ мой доселѣ безхитростный умъ запутывался и мучился, какъ въ темномъ лѣсу. Я чувствовалъ себя утомленнымъ и разбитымъ, какъ послѣ длиннаго путешествія, и кромѣ того еще одна очень горькая и очень больная мысль неотступно вертѣлась въ моей головѣ: это то, что я самъ, — да, именно, я, — самъ, своею ревностью, своею неловкостью дѣятельно сближаю этихъ двухъ людей. О! настолько пониманія моего хватило, хотя опытности не было ни малѣйшей. Такія вещи сами собой угадываются. И даже больше: я зналъ, что въ лабиринтѣ этихъ запутанныхъ тропинокъ я и впередъ буду идти не туда, куда хочу, а туда, куда толкнетъ меня чувство, а то и простая и незначительная случайность, которая иногда можетъ привести къ важнымъ результатамъ, отъ которой иногда зависитъ человѣческое счастье. Что касается до меня, то я былъ очень несчастливъ, и хотя кому-нибудь мои терзанія могутъ показаться смѣшными, но я скажу, что размѣры несчастія зависятъ не отъ его величины, а отъ того, какъ оно отзывается на человѣкѣ.

А вѣдь на самомъ-то дѣлѣ ничего не случилось, ничего не случилось! — повторялъ я себѣ до тѣхъ поръ, пока мысли мои не начали расплываться — путаться и складываться вновь въ какія-то странныя формы. Отцовскіе разсказы, лица и факты этихъ разсказовъ сплетались съ теперешнею минутой, съ Селимомъ, Ганей и моею любовью. Можетъ-быть у меня маленькая лихорадка, потому что я порядочно разбился. Вдругъ фитиль догорѣвшей свѣчки провалился въ подсвѣчникъ. Потемнѣло, потомъ выскочилъ синій огонекъ, потомъ умирающій свѣтъ ярко вспыхнулъ еще разъ и потухъ. Должно-быть было уже поздно, — за окномъ пѣли пѣтухи. Я уснулъ крѣпкимъ и нездоровымъ сномъ, и заснулъ надолго.

На другой день оказалось, что я проспалъ завтракъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и возможность видѣться съ Ганей вплоть до обѣда, потому что до двухъ часовъ она занималась съ madame^[1] д’Ивъ. Но за то, выспавшись основательно, я пріободрился и не такъ мрачно смотрѣлъ на свѣтъ Божій. Я буду добръ къ Ганѣ, любезенъ и тѣмъ вознагражу ее за свою вчерашнюю рѣзкость, — думалъ я. А того я и не предвидѣлъ, что Ганю не только удивили мои послѣднія слова, но даже и оскорбили ее. Когда Ганя съ madame^[1] д’Ивъ пришла обѣдать, я бросился къ ней со всѣхъ ногъ, и вдругъ меня какъ водой холодной облили! Я вновь замкнулся въ себя, вмѣстѣ со своими добрыми чувствами, и не потому, что хотѣлъ сдѣлать это по капризу, а потому, что меня оттолкнули. Ганя сказала мнѣ «добрый день» очень вѣжливо, но такъ холодно, что у меня сразу пропала охота къ сердечнымъ изліяніямъ. Потомъ она сѣла рядомъ съ madame^[1] д’Ивъ и въ теченіе всего обѣда болѣе не обращала вниманія на мое существованіе. Признаюсь, что теперь это существованіе казалось мнѣ такимъ ничтожнымъ и плачевнымъ, что еслибы кто-нибудь давалъ мнѣ за него три гроша, то я сказалъ бы, что это дорого. Однако что же мнѣ было дѣлать? Во мнѣ пробудилось желаніе отместки и я рѣшилъ отплатить Ганѣ тою же монетою. Странное отношеніе къ существу, которое любишь больше всѣхъ! Я поистинѣ могъ сказать: «уста мои поносятъ тебя, а сердце мое плачетъ по тебѣ!» Весь обѣдъ мы не говорили прямо, а соотносились при помощи третьихъ лицъ. Когда, напримѣръ, Ганя говорила madame^[1] д’Ивъ, что передъ вечеромъ соберется дождь, я обращался тоже не къ Ганѣ, а къ madame^[1] д’Ивъ, и говорилъ, что дождя не будетъ. Такое пререканіе и придирки для меня не были лишены даже какой-то прелести. «Интересно мнѣ знать, моя паненка, какъ это мы будемъ обращаться другъ съ другомъ въ Устшицѣ, потому что мы должны ѣхать туда», — думалъ я про себя. Нарочно въ Устшицѣ я спрошу ее о чемъ нибудь въ присутствіи всѣхъ, она должна будетъ мнѣ отвѣтить, — и ледъ растаетъ! Отъ этой поѣздки въ Устшицы я ожидалъ многаго. Правда, съ нами должна была ѣхать madame^[1] д’Ивъ, но мнѣ-то что за дѣло? А тѣмъ временемъ самое главное мнѣ нужно было, чтобы за столомъ никто не замѣтилъ нашей размолвки. Если кто-нибудь замѣтитъ и спроситъ, то все выйдетъ наружу, все объяснится. При одной мысли объ этомъ кровь приливала къ моимъ щекамъ и сердце сжималось опасеніемъ. Но — о чудо! — я замѣтилъ, что Ганя боится гораздо меньше меня и, мало этого, видитъ мою боязнь и въ глубинѣ души насмѣхается надъ нею. Я чувствовалъ себя обиженнымъ, по дѣлать мнѣ пока было нечего. Меня ожидала Устшица и за эту мысль я ухватился, какъ утопающій за соломенку.

Но, очевидно, и Ганя думала о томъ, потому что послѣ обѣда она поцѣловала руку у отца и спросила:

— Могу я не ѣхать въ Устшицу?

«Ахъ, какая негодница, какая негодница эта милая Ганя!» — подумалъ я въ глубинѣ души.

Но отецъ (онъ былъ немного глухъ) сразу не разслышалъ, поцѣловалъ дѣвочку въ лобъ и переспросилъ:

— Чего ты хочешь, милая?

— У меня къ вамъ просьба.

— Какая?

— Можно мнѣ не ѣхать въ Устшицу?

— Отчего?.. Развѣ ты больна?

Если Ганя скажетъ, что больна, снова подумалъ я, то все пропало, тѣмъ болѣе что отецъ въ хорошемъ расположеніи духа.

Но Ганя не лгала никогда, даже въ самыхъ невинныхъ вещахъ, и поэтому, вмѣсто того чтобъ отговориться головною болью, отвѣтила:

— Нѣтъ, я здорова, но мнѣ что-то нехочется.

— Ну, тогда поѣдемъ. Нужно, чтобъ и ты ѣхала.

Ганя присѣла и, не сказавъ ни слова больше, ушла. Что касается меня, то я былъ обрадованъ до глубины души, и еслибы можно было, то съ какимъ бы удовольствіемъ показалъ Ганѣ носъ!

Черезъ минуту, когда мы остались съ отцомъ наединѣ, я все-таки спросилъ его, зачѣмъ онъ приказалъ ей ѣхать.

— Я хочу, чтобъ сосѣди привыкли видѣть въ ней члена нашего дома. Ганя до нѣкоторой степени представляетъ твою мать. Понимаешь?

Я не только понималъ, но мнѣ хотѣлось разцѣловать добраго отца.

Выѣхать мы должны были въ пять часовъ. Ганя и madame^[1] д’Ивъ одѣвались наверху, а я приказалъ заложить легкій двухмѣстный шарабанъ, потому что самъ намѣревался ѣхать верхомъ. До Устшицы было полторы мили, — при хорошей погодѣ это очень пріятная прогулка. Когда Ганя сошла сверху, — одѣтая, правда, въ черное платье, но старательно и даже щегольски (таково было желаніе отца), — я не могъ оторвать отъ нея глазъ. Она казалась такою прелестною, что я тотчасъ же почувствовалъ, какъ смягчается мое сердце, а упрямство и искусственная холодность улетаютъ куда-то за тридевять земель. Но царица моя прошла мимо меня почти по-царски, даже не взглянувъ на меня, хотя и я также принарядился, какъ умѣлъ. Говоря къ слову, она была немного сердита, потому что дѣйствительно ей не хотѣлось ѣхать, — не потому, чтобы сдѣлать это мнѣ на зло, а по другимъ, гораздо болѣе важнымъ соображеніямъ, какъ я убѣдился впослѣдствіи.

Ровно въ пять часовъ я сѣлъ на свою лошадь, дамы помѣстились въ шарабанѣ, и мы двинулись въ путь. Всю дорогу я держался по сторонѣ Гани, желая всѣми правдами и неправдами обратить на себя ея вниманіе. Дѣйствительно, одинъ разъ она посмотрѣла на меня, когда моя лошадь взвилась на дыбы, смѣрила меня взглядомъ съ головы до ногъ и даже, кажется, улыбнулась, что преисполнило меня радостью, но затѣмъ тотчасъ же повернулась къ madame^[1] д’Ивъ и завела съ ней такой разговоръ, въ который я никакимъ образомъ не могъ вмѣшаться.

Въ Устшицахъ мы застали Селима. Пани Устшицкой дома не было, — былъ только хозяинъ, двѣ гувернантки, нѣмка и француженка, и двѣ панны: Лёля, ровестница Гани, красивая и по природѣ кокетливая барышня, и Мариня — еще почти дѣвочка. Дамы, послѣ первыхъ привѣтствій, сейчасъ же отправились въ садъ за клубникой, а меня и Селима панъ Устшицкій утащилъ къ себѣ, чтобы похвастаться новымъ оружіемъ и новыми собаками на кабановъ. Я говорилъ уже, что панъ Устшицкій былъ самый страстный охотникъ во всемъ околодкѣ и, вообще, человѣкъ хорошій, добрый, дѣятельный и богатый.

Потащилъ онъ насъ къ себѣ на псарню, не подумавъ ни на минуту, что можетъ-быть мы предпочитали идти въ садъ. Долго и терпѣливо мы выслушивали его описаніе какой-то собаки, наконецъ я вспомнилъ, что мнѣ необходимо сказать что-то madame^[1] д’Ивъ, а Селимъ и попросту отрѣзалъ:

— Все это очень хорошо, собаки чудесныя, но что же намъ дѣлать, коли намъ больше хочется идти къ дамамъ?

Панъ Устшицкій ударилъ себя ладонью по животу и воскликнулъ:

— Вотъ такъ штука! Ну, что дѣлать, идите, и я съ вами.

Мы пошли. Къ сожалѣнію, вскорѣ оказалось, что я напрасно такъ горячо стремился сюда. Ганя, которая какъ будто нарочно держалась вдалекѣ отъ своихъ подругъ, не перестала игнорировать меня и можетъ-быть тоже нарочно обратила вниманіе на Селима, а мнѣ пришлось занимать панну Лёлю. О чемъ я говорилъ съ панной Лёлей, какимъ образомъ не нагородилъ ей какого-нибудь вздора и могъ отвѣчать на ея любезные вопросы, — не знаю, потому что ушами слѣдилъ за разговоромъ Гани съ Селимомъ, а глазами — за ихъ малѣйшими движеніями. Селимъ не замѣчалъ этого, но Ганя замѣчала, нарочно понижала голосъ и кокетливо посматривала на своего собесѣдника, который такъ и таялъ отъ этого. «Подожди, Ганя, — подумалъ я про себя, — ты дѣлаешь это мнѣ на зло, и я тебя угощу тѣмъ же». И я обратился къ своей дамѣ. Я забылъ сказать, что панна Лёля питала особую слабость ко мнѣ и выказывала это черезчуръ уже явно. И я началъ любезничать съ нею, говорить комплименты и смѣяться, хотя мнѣ больше хотѣлось плакать, а Лёля, вся раскраснѣвшаяся, посматривала на меня своими влажными, темносиними глазами и начала впадать въ романтическое настроеніе.

Охъ, еслибъ она знала, какъ я ненавидѣлъ ее въ эту минуту! Но я до такой степени проникся своею ролью, что дошелъ до гадости. Когда панна Лёля въ теченіе нашего разговора сдѣлала какое-то ядовитое замѣчаніе насчетъ Селима и Гани, я, хотя и вздрогнулъ отъ гнѣва, не отвѣчалъ, какъ слѣдовало бы, а только глупо улыбнулся и промолчалъ. Такимъ образомъ мы гуляли въ теченіе часа, потомъ намъ подали полдникъ подъ плакучимъ каштаномъ, вѣтви котораго своими концами спускались до самой земли и образовывали зеленый сводъ надъ нашими головами. Только теперь я понялъ, что Ганя не потому только не хотѣла ѣхать въ Устшицы, чтобы сдѣлать мнѣ неудовольствіе, а руководствовалась гораздо болѣе основательными соображеніями.

Дѣло было такого рода: madame^[1] д’Ивъ, какъ француженка, происходящая изъ старой дворянской фамиліи, считала себя существомъ болѣе высшаго сорта, чѣмъ француженка, а тѣмъ болѣе нѣмка пана Устшицкаго, а эти послѣднія въ свою очередь относились точно такъ же къ Ганѣ, потому что ея дѣдушка былъ чѣмъ-то вродѣ двороваго человѣка. Благовоспитанная madame^[1] д’Ивъ не давала этого понимать, но устшицкія учительницы относились къ Ганѣ съ явнымъ пренебреженіемъ, доходящимъ почти до невѣжливости. Это были обыкновенныя бабьи скверненькія исторійки, но я не могъ допустить, чтобы моя Ганя, которая стоила во сто разъ больше, чѣмъ вся Устшица, сдѣлалась жертвой двухъ иностранокъ. Ганя пренебреженіе сносила съ тактомъ и кротостью, дѣлающими честь ея характеру, но было видно, что это ей доставляетъ мученіе. когда пани Устшицкая бывала дома, ничего подобнаго никогда не происходило, но въ настоящее время обѣ гувернантки пользовались удобнымъ случаемъ. Какъ только Селимъ сѣлъ около Гани, такъ тотчасъ же пошли въ ходъ перешептыванія и колкости, въ которыя и панна Лёля, завидующая красотѣ Гани, вносила свою лепту. Я отразилъ эти колкости до нѣкоторой степени рѣзко, даже можетъ-быть очень рѣзко, но вскорѣ меня замѣнилъ Селимъ, — впрочемъ, помимо моего желанія. Я видѣлъ, какъ молнія гнѣва промелькнула по его лицу, но вскорѣ онъ опомнился и окинулъ спокойнымъ, саркастическимъ взглядомъ обѣихъ гувернантокъ. Ловкій, остроумный и находчивый, какъ мало кто бываетъ въ его годы, онъ скоро такъ сбилъ съ толку обѣихъ гувернантокъ, что онѣ не знали, куда дѣваться. Селиму помогали и солидная madame^[1] д’Ивъ, и я, который съ удовольствіемъ поколотилъ бы обѣихъ иностранокъ. Панна Лёля не захотѣла обидѣть меня, также перешла на нашу сторону и, хотя не искренно, начала оказывать Ганѣ вдвое болѣе вниманія, чѣмъ этого требовалось. Однимъ словомъ, тріумфъ нашъ былъ полный; но, къ моему великому огорченію, и тутъ главная заслуга принадлежала Селиму. Ганя, которая, несмотря на весь свой тактъ, съ усиліемъ сдерживала слезы, готовыя брызнуть изъ глазъ, начала поглядывать на Селима, какъ на своего избавителя, съ признательностью и уваженіемъ. Когда мы встали изъ-за стола и снова начали прохаживаться по саду, я слышалъ, какъ Ганя взволнованнымъ голосомъ сказала Селиму:

— Панъ Селимъ! я такъ вамъ благодарна…

И она оборвалась, точно боялась, какъ бы не расплакаться, а волненіе брало надъ ней верхъ, помимо ея желанія.

— Панна Ганя! не будемъ говорить объ этомъ. Не обращайте на это вниманія и… не огорчайтесь.

— Видите ли, мнѣ такъ трудно говорить объ этомъ? но я хотѣла поблагодарить васъ.

— Да за что, панна Ганя, за что? Я не могу видѣть вашихъ слезъ. Я для васъ охотно…

Тутъ пришла и его очередь замолчать; онъ не могъ найти подходящаго слова, а можетъ-быть во-время замѣтилъ, что черезчуръ даетъ волю чувствамъ, которыя волнуютъ его грудь. Селимъ смѣшался, повернулъ голову въ другую сторону, чтобы не дать замѣтить своего волненія.

Ганя смотрѣла на него глазами полными слезъ, а я уже не спрашивалъ, что такое случилось.

Я любилъ Ганю всѣми силами своей юной души, обоготворялъ ее, любилъ такъ, какъ любятъ только на небѣ; любилъ ея глаза, каждую прядь волосъ, каждый звукъ голоса; любилъ ея платье, воздухъ, которымъ она дышетъ, и эта любовь гнѣздилась не только въ моемъ сердцѣ, — она пронизывала меня насквозь, только ею и только для нея я и жилъ; она текла въ моихъ жилахъ, она согрѣвала меня. Для другихъ можетъ-быть существуетъ что-нибудь другое наряду съ любовью, — для меня весь міръ сосредоточивался въ ней. Для всего остального я былъ слѣпъ, глухъ и глупъ, потому что весь мой разумъ и мысли были заняты только этимъ чувствомъ. Я сознавалъ, что горю, какъ зажженный факелъ, что меня истощаетъ этотъ пламень, что я гибну, умираю. Чѣмъ была эта любовь? — Громкимъ голосомъ, громкимъ зовомъ, исходящимъ отъ одной души къ другой: «моя любимая, боготворимая мною, моя святая, услышь меня!» Я не спрашивалъ себя, что случилось, — я понялъ, что не мнѣ, не мнѣ отвѣчала Ганя на призывъ сердца. Среди равнодушныхъ людей, человѣкъ истомленный жаждой любви ходитъ какъ въ лѣсу, кричитъ и аукаетъ какъ въ лѣсу, ожидая, не отвѣтитъ ли ему дружескій голосъ. Поэтому-то я и не спрашивалъ себя, что случилось, — любовь одарила меня чуткимъ слухомъ, я слышалъ, какъ въ окружающемъ меня лѣсу перекликаются другіе голоса, — Селима и Гани. Перекликались они голосами своихъ сердецъ, — на погибель мою перекликались, сами не сознавая этого. Одинъ голосъ отвѣчалъ другому, какъ эхо, и шелъ за нимъ, какъ эхо идетъ за голосомъ. Что я могъ сдѣлать съ тѣмъ, что они могли назвать своимъ счастьемъ, а я — своимъ несчастьемъ? Какъ я могъ возставать противъ этого закона природы, противъ этого фатальнаго порядка вещей? Какъ мнѣ завоевать сердце Гани, коль скоро какая-то непреодолимая сила склоняетъ ее въ другую сторону?

Я отдѣлился отъ общества и сѣлъ на уединенной скамьѣ, а мысли шумѣли въ моей головѣ, какъ взбудораженная стая птицъ. Мною овладѣло безуміе отчаянія. Я чувствовалъ, что въ своей семьѣ, посреди расположенныхъ ко мнѣ людей я совсѣмъ одинокъ; свѣтъ представился мнѣ такимъ пустымъ и угрюмымъ, широко раскинувшееся небо такимъ равнодушнымъ къ человѣческой неправдѣ, что невольно одна мысль завладѣла мною, поглотила всѣ остальныя и покрыла все своимъ леденящимъ покоемъ. И имя этой мысли было: смерть. И, кромѣ того, выходъ изъ этого заколдованнаго круга, конецъ всѣхъ страданій, развязка этой грустной комедіи — отдыхъ послѣ столькихъ мученій, — ахъ! этотъ отдыхъ, котораго я такъ жаждалъ, отдыхъ небытія, обитель мрака, но за то тихій и вѣчный!

Я былъ какъ человѣкъ, котораго истомили слезы, страданіе и безсонница. «Уснуть мнѣ, уснуть! — твердилъ я себѣ, — за какую бы то ни было цѣну, хотя бы за цѣну жизни». Потомъ со спокойной, безграничной небесной лазури, куда ушла моя прежняя, дѣтская вѣра, спустилась еще одна мысль и засѣла въ моемъ мозгу. Мысль эта заключалась въ двухъ короткихъ словахъ:

А если?..

Новый заколдованный кругъ, въ который я попалъ въ силу неумолимой логики. О! я страдалъ сильно, а изъ сосѣдней аллеи до меня долетали веселыя слова или тихій шепотъ разговаривающихъ, около меня благоухали цвѣты, на деревьяхъ щебетали птицы, усаживающіяся спать; надо мною — ясное небо, окрашенное вечернею зарей. Все было спокойно, радостно, и только я одинъ, стиснувъ зубы, жаждалъ смерти посреди блеска и красоты жизни. Я вздрогнулъ, — передо мною зашелестѣло женское платье. То была панна Лёля. Она какъ-то особенно мягко и сочувственно смотрѣла на меня, — даже можетъ-быть болѣе чѣмъ сочувственно. Посреди яркихъ красокъ и густыхъ тѣней вечера она казалась блѣдной, ея распущенные волосы густою волной сплывали на плечи.

Въ эту минуту я не чувствовалъ къ ней ненависти. «Одна, одна добрая душа! — подумалъ я. — Утѣшить меня пришла ты, или…»

— Панъ Генрикъ, вы какой-то скучный? можетъ-быть вы больны?

— О да, я боленъ, боленъ! — вскрикнулъ я, схватилъ ея руку, приложилъ къ своему пылающему лбу, потомъ горячо поцѣловалъ ее и пустился въ бѣгство.

— Панъ Генрикъ! — тихо позвала она меня.

Но тутъ, на заворотѣ аллеи, показались Селимъ и Ганя. Оба они видѣли, что я дѣлалъ, какъ прикладывалъ руку панны Лёли къ своему лбу и потомъ цѣловалъ ее; оба они обмѣнялись взглядомъ, какъ будто хотѣли сказать:

— Понимаемъ, что это значитъ.

Намъ пора было уѣзжать домой. Селиму путь лежалъ въ другую сторону, но я боялся, какъ бы онъ не вздумалъ провожать насъ. Поспѣшно сѣлъ я на лошадь и нарочно громко сказалъ, что уже поздно, что и насъ и Селима давно ждутъ дома. При прощаньи панна Лёля наградила меня необыкновенно горячимъ рукопожатіемъ, на что я, впрочемъ, не отвѣтилъ тою же монетою.

Селимъ тотчасъ же за околицей повернулъ къ себѣ, но на прощаньи поцѣловалъ у Гани руку, и на этотъ разъ Ганя не воспротивилась.

Она перестала сердиться на меня. Расположеніе ея духа было не таково, чтобы помнить вчерашнюю обиду, но я придавалъ этому самое дурное толкованіе.

Madame^[1] д’Ивъ сейчасъ же заснула и начала кивать головой. Я посмотрѣлъ на Ганю: она не спала; глаза ея были широко открыты и свѣтились счастьемъ.

Она не нарушала молчанія, — должно быть настолько наполняли ее мысли о сегоднешнемъ вечерѣ. И только передъ самымъ домомъ она посмотрѣла на меня и спросила:

— О чемъ вы такъ задумались? О Лёлѣ?

Я не отвѣчалъ ни слова, только стиснулъ зубы и подумалъ: терзай, терзай меня, если это тебѣ доставляетъ удовольствіе, но ты не вырвешь отъ меня ни звука.

Но Ганѣ, въ дѣйствительности, и не снилось терзать меня. Задала она этотъ вопросъ потому, что имѣла право задать. Удивленная моимъ молчаніемъ, она еще разъ повторила свой вопросъ. И снова я не отвѣчалъ ничего. Ганя подумала, что я все продолжаю дуться на нее, и тоже умолкла.

VIII

Нѣсколько дней спустя первые лучи румяной утренней зари ворвались въ мою комнату чрезъ сердцеобразную вырѣзку ставня и разбудили меня. Вскорѣ кто-то постучалъ въ раму и въ окнѣ показалось не лицо Мицкевичевой Зоси, которая такимъ образомъ будила Тадеуша, не личико моей Гани, а усищи лѣсника Ваха.

— Паничъ! — послышался его грубый голосъ.

— Что тебѣ?

— Волки гонятся за волчицей въ Погоровыхъ кустахъ. Намъ бы нужно собраться на охоту.

— Сейчасъ!

Я мигомъ одѣлся, взялъ ружье, ножъ и вышелъ. Вахъ стоялъ весь мокрый отъ утренней росы съ длинною заржавѣвшей одностволкой, изъ которой, между прочимъ, почти никогда не промахивался. Утро было раннее; ни солнце не вышло на небо, ни люди на работу, ни скотъ въ поле. Старикъ сильно торопился.

— У меня телѣжка. Поѣдемъ къ ямамъ.

Мы сѣли и поѣхали. Сейчасъ за амбарами заяцъ выскочилъ изъ овса, перебѣжалъ намъ дорогу и помчался по лугу, пестря своимъ слѣдомъ его росистую поверхность.

— Заяцъ черезъ дорогу! Плохая примѣта! — сказалъ старикъ и черезъ минуту прибавилъ: — Поздно ужь. Вотъ, вотъ ужь земля и тѣнь схватитъ.

Это значило, что вскорѣ взойдетъ солнце, потому что при свѣтѣ зари тѣло не отбрасываетъ тѣни на землю.

— А при тѣни плохо? — спросилъ я.

— При большой еще туда-сюда, а при маленькой — пропащій трудъ.

Это нужно было объяснять такъ: чѣмъ позже, тѣмъ хуже, — извѣстно, чѣмъ ближе къ полудню, тѣмъ тѣнь становится меньше.

— Откуда мы начнемъ? — спросилъ я.

— Съ ямъ, отъ самыхъ Погоровыхъ кустовъ.

Погоровы кусты — это была самая заросшая часть лѣса, гдѣ находились ямы отъ вывороченныхъ съ корнемъ старыхъ деревьевъ.

— Ты думаешь, Вахъ, онъ пойдетъ на насъ?

— Я стану подвывать какъ волкъ, — можетъ-быть какой-нибудь волкъ и выйдетъ.

— А можетъ и нѣтъ.

— Ну, вотъ нѣтъ! Выйдетъ.

Мы доѣхали до хаты Ваха, оставили лошадь и тѣлѣжку мальчику, а сами пошли пѣшкомъ. Черезъ полчаса, когда солнце уже начинало всходить, мы сидѣли уже въ ямахъ.

Около насъ была непроходимая чаща мелкой заросли, только кое-гдѣ возвышались крупныя деревья. Наша яма была настолько глубока, что мы спрятались въ ней съ головой.

— Теперь плечами! — сказалъ Вахъ.

Мы сѣли другъ къ другу спинами. Наружу выходили только наши шапки, да ружейные стволы.

— Слушай! — сказалъ Вахъ. — Начинаю.

Вложивъ два пальца въ ротъ, Вахъ протяжно завылъ, какъ волчица, призывающая волковъ.

— Слушай!

И онъ приложилъ ухо къ землѣ.

— Слышно, только далеко. Съ полмили будетъ.

Онъ подождалъ съ четверть часа, потомъ опять завылъ, перебирая пальцами во рту. Жалобный и зловѣщій голосъ огласилъ заросли и далеко, далеко прокатился по мокрой землѣ, перебѣгая отъ сосны до сосны.

Вахъ снова приложилъ ухо къ землѣ.

— Подалъ голосъ! Теперь не дальше какъ за полторы версты.

Дѣйствительно, теперь и я услыхалъ точно отдаленное эхо воя, едва слышное, но такое, какое можно было различить среди шума листьевъ.

— Откуда онъ выйдетъ? — спросилъ я.

— На васъ прямо.

Вахъ завылъ третій разъ; отвѣтный вой теперь послышался ближе. Я крѣпко сжалъ ружье въ рукахъ и затаилъ дыханіе. Тишина была полнѣйшая, только съ лещины скатывались крупныя капли росы, которая падала внизъ, шурша по листьямъ. Издали, съ другой стороны лѣса, доходило до насъ токованье глухаря.

Вдругъ, въ какихъ-нибудь трехстахъ шагахъ, что-то мелькнуло, кусты можжевельника раздвинулись и посреди темныхъ иголъ показалась сѣрая трехъугольная голова съ остроконечными ушами и глазами, налитыми кровью.

Стрѣлять я не могъ, потому что волкъ былъ еще черезчуръ далеко, и ждалъ терпѣливо, хотя сердце у меня такъ и билось. Вскорѣ звѣрь весь вышелъ изъ кустовъ и нѣсколькими прыжками приблизился къ кустарнику, осторожно обнюхиваясь со всѣхъ сторонъ. Въ полуторастахъ шагахъ волкъ остановился, какъ будто что почуялъ. Я зналъ, что ближе онъ уже не подойдетъ и потянулъ курокъ.

Звукъ выстрѣла смѣшался съ болѣзненымъ визгомъ волка. Я выскочилъ изъ ямы. Вахъ за мною, но волка мы не нашли на мѣстѣ. Вахъ все-таки внимательно осмотрѣлъ всю полянку и сказалъ:

— Раненъ!

Дѣйствительно, на травѣ были слѣды крови.

— Не промахъ, — нѣтъ, хоть и далеко. Раненъ; да, раненъ, — нужно идти за нимъ.

Мы пошли. Кое-гдѣ мы натыкались на помятую траву и болѣе ясные слѣды крови, — было видно, что раненый волкъ отъ времени до времени отдыхалъ. Прошелъ одинъ часъ, прошелъ другой; солнце взошло уже высоко, мы прошли много, а слѣды становились все менѣе и менѣе замѣтными и, наконецъ, привели насъ къ болоту, заросшему тростникомъ и аиромъ. Дальше безъ собаки идти было нельзя.

— Онъ тутъ и останется, а завтра я его найду, — сказалъ Вахъ и мы вернулись домой.

Я скоро пересталъ думать и о волкѣ, и о Вахѣ, и не особенно счастливомъ исходѣ охоты и вновь вступилъ въ кругъ своихъ горестныхъ мыслей. Когда мы подходили къ лѣсу, заяцъ выскочилъ почти изъ-подъ моихъ ногъ, а я, вмѣсто того чтобы выстрѣлить по немъ, только вздрогнулъ, какъ человѣкъ пробужденный отъ глубокаго сна.

— Ахъ, паничъ! — негодующе воскликнулъ Вахъ, — я бы въ родного брата выстрѣлилъ, еслибъ онъ подошелъ ко мнѣ такъ близко.

Но я только усмѣхнулся и молча зашагалъ впередъ. Проходя по лѣсной тропинкѣ, которая называлась «Теткина дорожка» и вела къ Хожельской дорогѣ, я вдругъ увидалъ на влажной землѣ слѣды подкованныхъ конскихъ копытъ.

— Не знаешь, Вахъ, что это за слѣды? — спрашиваю я.

— Кажется, это хожельскій паничъ проѣхалъ къ вамъ, — отвѣтилъ Вахъ.

— Ну, такъ и я пойду домой. Будь здоровъ, Вахъ.

Вахъ робко началъ просить меня завернуть на минуту въ его хату, закусить что-нибудь. Я зналъ, что обижу его, если откажусь, и все-таки отказался, — впрочемъ обѣщалъ, что приду завтра утромъ. Я не хотѣлъ, чтобы Селимъ и Ганя долго оставались другъ съ другомъ, да еще и безъ меня. За шесть дней, которые прошли послѣ нашей поѣздки въ Устшицу, Селимъ навѣщалъ насъ каждодневно. Любовь молодыхъ людей быстро развивалась передъ моими глазами. Но я оберегалъ ихъ, какъ зѣницу ока, а сегодня въ первый разъ вышло такъ, что они могли надолго оставаться съ глазу на глазъ. А ну, подумалъ я, дѣло между ними дойдетъ до признанія? — и я чувствовалъ, что блѣднѣю, какъ человѣкъ, который утрачиваетъ послѣднюю надежду.

Я боялся этого, какъ какого-нибудь несчастія, какъ неизбѣжнаго смертнаго приговора, о которомъ всякій знаетъ, что онъ долженъ рано или поздно совершиться, и что отвратить его нѣтъ никакой возможности.

На дворѣ нашего дома я засталъ ксёндза Людвика съ мѣшкомъ на головѣ и съ проволочною маской на лицѣ. Ксёндзъ Людвикъ собирался идти на пасѣку.

— Селимъ здѣсь? — спросилъ я его.

— Здѣсь; часа полтора какъ пріѣхалъ.

Сердце мое забилось тревогой.

— А гдѣ онъ теперь?

— Собирались идти на прудъ съ Ганей и Евой.

Я стремглавъ бросился къ берегу пруда, гдѣ стояли лодки. Дѣйствительно, одной изъ самыхъ большихъ лодокъ не оказалось на мѣстѣ; посмотрѣлъ я на прудъ, но сразу ничего не могъ увидать. Я догадался, что Селимъ долженъ былъ повернуть направо, къ ольшняку, вслѣдствіе чего лодку, вмѣстѣ съ ѣдущими на ней, должны были заслонять прибрежные тростники. Я схватилъ весло, вскочилъ въ маленькую одиночную лодку, выбрался въ прудъ, но придерживаясь тростниковъ, такъ чтобы видѣть все и вмѣстѣ съ тѣмъ не быть замѣченнымъ.

Вскорѣ я увидалъ ихъ. На широкомъ пространствѣ, свободномъ отъ тростниковъ, стояла неподвижная лодка, — весла были подняты кверху. На одномъ концѣ сидѣли Селимъ и Ганя, на другомъ, повернувшись къ нимъ спиною, моя сестренка, Ева. Ева наклонилась къ водѣ и радостно шлепала по ней руками; Селимъ и Ганя сидѣли почти плечо къ плечу и о чемъ-то горячо разговаривали. Ни малѣйшее дуновеніе вѣтерка не морщило гладкой поверхности воды, — лодка, Ганя, Селимъ и Ева отражались какъ въ огромномъ зеркалѣ.

Можетъ-быть это была прекрасная картинка, но при видѣ ея я почувствовалъ, какъ кровь ударила мнѣ въ голову. Я понялъ все: они взяли съ собой Еву потому, что дѣвочка не могла помѣшать имъ и понять ихъ любовныхъ объясненій. Они взяли ее для отвода глазъ. «Свершилось!» — подумалъ я про себя. «Свершилось!» — зашумѣли тростники. «Свершилось!» — прошептала волна, ударяющаяся о край моей лодки, и въ глазахъ моихъ потемнѣло; меня поперемѣнно бросало то въ жаръ, то въ холодъ; я чувствовалъ, какъ блѣднѣетъ мое лицо. «Потерялъ ты Ганю, потерялъ!» — кричали какіе-то голоса и вокругъ меня и во мнѣ самомъ. А потомъ кто-то шепнулъ мнѣ: «придвинься поближе и спрячься въ тростникахъ, тогда еще и не то увидишь»… Я послушался и еще больше придвинулся со своею лодкой. Но и отсюда услыхать я ничего не могъ, — я только видѣть могъ лучше. Они сидѣли рядомъ, на одной скамьѣ, но за руки не держались. Селимъ подвинулся къ Ганѣ. Одну минуту мнѣ представилось, что онъ стоялъ передъ ней на колѣняхъ и смотрѣлъ на нее умоляющими глазами, она же безпокойно оглядывалась вокругъ и потомъ подняла глаза къ небу. Я видѣлъ, что она была взволнована; я видѣлъ, что онъ умолялъ ее о чемъ-то; я видѣлъ, наконецъ, какъ онъ сложилъ руки, какъ она медленно, медленно повернула къ нему голову, какъ начала было склоняться къ нему, но вдругъ опомнилась, вздрогнула и отодвинулась къ самому краю лодки. Тогда онъ схватилъ ее за рукавъ, точно боясь, чтобъ она не упала въ воду. Я видѣлъ, что потомъ онъ уже не выпускалъ ея руки, а потомъ не видалъ уже ничего, потому что какая-то туча заволокла мнѣ глаза. Я выпустилъ весло и упалъ на дно лодки. «Ко мнѣ… на помощь!.. Боже, человѣка убиваютъ!» — кричалъ я въ глубинѣ души. Я чувствовалъ, что мнѣ не хватаетъ дыханія. О, какъ я любилъ и какъ былъ несчастенъ! Лежа на днѣ лодки и отъ бѣшенства разрывая свое платье, я вмѣстѣ съ тѣмъ чувствовалъ все безсиліе этого бѣшенства. Да, я былъ безсиленъ, безсиленъ какъ атлетъ со связанными руками; что я могъ бы сдѣлать? Я могъ бы убить Селима, самого себя, могъ бы ударить своею лодкой въ ихъ лодку и потопить ихъ обоихъ, но я не могъ вырвать изъ сердца Гани ея любовь къ Селиму и завладѣть ею всецѣло, безразрывно.

Это чувство безсильнаго гнѣва, убѣжденіе, что средства поправить дѣло нѣтъ, въ настоящую минуту терзало меня болѣе всего. Я всегда стыдился плакать, даже передъ самимъ собою, и чѣмъ сильнѣе боль выжимала слезы изъ моихъ глазъ, тѣмъ сильнѣе удерживала ихъ гордость. Но теперь безсильное бѣшенство сломило меня, и я зарыдалъ спазмодическимъ рыданіемъ.

Долго рыдалъ я, потомъ на меня напало какое-то оцѣпенѣніе. Мысль моя почти перестала работать, оконечности рукъ и ногъ похолодѣли. Мнѣ дѣлалось все хуже и хуже. Какъ-то смутно я сознавалъ, что можетъ-быть это приближается смерть, холодное, ледяное спокойствіе. Мнѣ казалось, что она беретъ меня въ свое обладаніе, и я безтрепетно привѣтствовалъ ее. «Кончено!» — подумалъ я и словно огромная тяжесть свалилась съ моей груди.

Но оказывается, что ничего не кончилось. Сколько времени я пролежалъ на днѣ лодки, я не могу сказать. По небесному своду передъ моими глазами по временамъ скользили легкія, пушистыя облачка, пролетали съ жалобнымъ крикомъ чайки и журавли. Солнце взошло высоко и изливало на землю потоки огня. Вѣтеръ стихъ совершенно, тростникъ умолкъ и стоялъ совершенно неподвижно. Я очнулся точно отъ глубокаго сна и оглянулся кругомъ. Лодки съ Селимомъ и Ганей уже не было. Тишина и радость, разлитыя во всей природѣ, представляли странный контрастъ съ состояніемъ моего духа. Вокругъ все было спокойно, все улыбалось. Только темносафирныя водяныя стрекозы садились на края моей лодки и на круглые, щитообразные листья кувшинокъ; маленькія сѣренькія птички колыхались на стебляхъ тростника и что-то тихонько чирикали; гдѣ-то слышалось испуганное жужжаніе какимъ-то образомъ залетѣвшей сюда пчелы; чирки выводили своихъ птенцовъ на открытое водное пространство. Семьи птицъ посвящали меня во всѣ тайны своей домашней жизни, но я не обращалъ вниманія ни на что. Мое оцѣпенѣніе еще не прошло. День былъ знойный, я чувствовалъ нестерпимую головную боль и жажду и, наклонившись, зачерпнулъ рукою воды. Это до нѣкоторой степени придало мнѣ силы. Я взялъ весло и поплылъ вдоль камышей домой. Было уже поздно и меня, вѣроятно, давно хватились.

Дорогой я попробовалъ успокоиться. Если Селимъ и Ганя объяснились въ любви другъ съ другомъ, то можетъ-быть это и лучше, думалъ я. По крайней мѣрѣ кончились эти проклятые дни сомнѣнія и ожиданія. Горе приподняло свое забрало и стоитъ передо мною съ открытымъ лицомъ. Я уже знаю его и долженъ съ нимъ бороться. Странное дѣло, эта мысль доставила мнѣ даже что-то вродѣ удовольствія. Но увѣренности у меня все-таки еще не было, и я рѣшилъ подробно распросить Еву, по крайней мѣрѣ настолько, насколько это возможно.

Домой я попалъ къ обѣду, Селиму поклонился холодно и молча сѣлъ за столъ. Отецъ посмотрѣлъ на меня и спросилъ:

— Что съ тобою? ты боленъ?

— Нѣтъ. Я здоровъ, только утомился. Я всталъ въ три часа.

— Зачѣмъ?

— Ходилъ съ Вахомъ на волковъ. Одного подстрѣлилъ. Потомъ легъ спать.

— Посмотрись-ка въ зеркало, каковъ ты.

Ганя перестала ѣсть и внимательно посмотрѣла на меня.

— Можетъ-быть послѣдняя поѣздка въ Устшицу такъ подѣйствовала на васъ, панъ Генрикъ? — спросила она.

Я посмотрѣлъ ей прямо въ глаза и рѣзко спросилъ:

— А ты какъ думаешь?

Ганя смѣшалась и пробормотала что-то невнятное. Селимъ поспѣшилъ ей на помощь.

— Ну, это очень естественно. Кто любитъ, тотъ худѣетъ.

Я поперемѣнно окинулъ взглядомъ нѣсколько разъ и Ганю и Селима и отвѣтилъ медленно, ясно, отчеканивая каждую букву:

— Не вижу, чтобъ вы похудѣли, — ни ты, ни Ганя.

Щеки и у того и другой вспыхнули яркимъ румянцемъ. Наступила минута очень неловкаго молчанія. Я самъ сомнѣвался, не зашелъ ли я очень далеко; къ счастью, отецъ слышалъ не все, что говорили, а ксёндзъ Людвикъ принялъ это за обычную ссору молодыхъ людей.

— Ишь ты оса съ жаломъ! — воскликнулъ онъ и понюхалъ табаку. — Досталось вамъ? Впередъ наука, не задѣвайте его.

О, Боже, какъ мало этотъ тріумфъ радовалъ меня!

Послѣ обѣда, проходя по гостиной, я посмотрѣлся въ зеркало. Дѣйствительно, видъ у меня былъ нехорошій. Лицо мое какъ-то осунулось, вокругъ глазъ появились синіе круги; я подурнѣлъ страшно, но теперь мнѣ было все равно. Я пошелъ разыскивать Еву. Обѣ мои сестренки, — онѣ обыкновенно обѣдали раньше насъ, — были въ саду, около дѣтской гимнастики. Ева сидѣла на деревянномъ креслѣ, привязанная къ поперечной балкѣ, и раскачивалась взадъ и впередъ. Увидавъ меня, она улыбнулась мнѣ и протянула ручонки. Я снялъ ее съ качелей и унесъ въ глубину аллеи.

— Что ты дѣлала сегодня весь день? — спросилъ я.

— Ѣздила гулять съ мужемъ и Ганей, — отвѣтила дѣвочка (Селима она называла своимъ мужемъ).

— А вела себя хорошо?

— Хорошо.

— Хорошія дѣти прислушиваются всегда къ тому, что говорятъ старшіе, и замѣчаютъ, чему бы научиться. Ты помнишь, что Селимъ говорилъ Ганѣ?

— Забыла.

— Да можетъ-быть хоть немного помнишь?

— Нѣтъ, забыла.

— Значитъ ты нехорошая. Припомни сейчасъ, а то я тебя любить не стану.

Дѣвочка посмотрѣла на меня глазами полными слезъ и отвѣтила дрожащимъ голосомъ:

— Я все забыла!

Что могла отвѣтить мнѣ бѣдняжка? Я показался самъ себѣ дуракомъ, да кромѣ того мнѣ сдѣлалось стыдно, что я фальшивилъ съ этимъ невиннымъ существомъ. Ева была фавориткой всего дома, — и моею въ томъ числѣ, — и я не хотѣлъ больше огорчать ее. Я поцѣловалъ ее, приласкалъ и отпустилъ домой. Дѣвочка сейчасъ же побѣжала на качели, а я остался одинъ, съ тѣмъ же запасомъ свѣдѣній, какъ и прежде, но съ болѣе и болѣе крѣпнущимъ убѣжденіемъ, что объясненіе между Ганей и Селимомъ уже наступило.

Вечеромъ въ этотъ же день Селимъ сказалъ мнѣ:

— Мы не увидимся съ недѣлю: я ѣду.

— Куда? — равнодушно спросилъ я.

— Отецъ приказываетъ мнѣ навѣстить дядю въ Шумной; я тамъ и пробуду съ недѣлю.

Я посмотрѣлъ на Ганю. Вѣсть эта не произвела на нее никакого впечатлѣнія. Очевидно, Селимъ уже заранѣе сказалъ ей объ этомъ.

Напротивъ, она даже улыбнулась, кокетливо посмотрѣла на Селима и спросила:

— А вы съ удовольствіемъ ѣдете туда?

— Какъ собака на цѣпь! — выпалилъ Селимъ, но сейчасъ же опомнился, и увидавъ, что madame^[1] д’Ивъ поморщилась, прибавилъ:

— Извините меня за тривіальное выраженіе. Я дядю люблю, но мнѣ… здѣсь… возлѣ madame^[1] д’Ивъ… лучше.

И онъ бросилъ на madame^[1] д’Ивъ такой романтическій взоръ, что всѣ расхохотались, не исключая и самой француженки, которая, несмотря на свою обидчивость, питала къ Селиму особую нѣжность. Однако она взяла его за ухо и съ добродушной улыбкой проговорила:

— Молодой человѣкъ, я могла бы быть вашей матерью.

Селимъ поцѣловалъ у нея руку и спокойствіе вновь водворилось, А я тѣмъ временемъ думалъ: какая однако разница между мной и Селимомъ! Еслибъ я пользовался взаимностью Гани, то только бы мечталъ и смотрѣлъ въ небо. Мнѣ было бы не до шутокъ, а Селимъ смѣялся, дурачился и былъ веселъ, какъ будто ничего не случилось. Впрочемъ, когда онъ и сіялъ отъ счастья, то и это дѣлалъ весело. При самомъ отъѣздѣ онъ сказалъ мнѣ:

— Знаешь, что я скажу тебѣ: поѣдемъ со мной!

— Не поѣду. Не имѣю ни малѣйшаго намѣренія.

Холодный тонъ моего отвѣта поразилъ Селима.

— Ты какой-то сталъ странный, — сказалъ онъ. — Я не узнаю тебя съ нѣкотораго времени, но…

— Доканчивай.

— Но влюбленнымъ все прощается.

— За исключеніемъ того, если становятся намъ на дорогѣ, — отвѣтилъ я тономъ статуи командора.

Селимъ проницательно посмотрѣлъ на меня и его взглядъ проникъ до глубины моей души.

— Что ты говоришь?

— Во-первыхъ, что я не поѣду, а во-вторыхъ, что не все прощается.

Еслибы при этомъ разговорѣ не присутствовали всѣ наши домашніе, то Селимъ, конечно, постарался бы разъяснить дѣло. Но я разъясненій не хотѣлъ, пока у меня въ рукахъ не было болѣе ясныхъ доказательствъ. Я замѣтилъ только, что послѣднія мои слова обезпокоили Селима, а Ганю встревожили. Селимъ еще оттянулъ время своего отъѣзда подъ разными болѣе или менѣе неосновательными предлогами и потомъ, улучивъ минуту, шепнулъ мнѣ тихо:

— Садись верхомъ и проводи меня. Мнѣ хочется поговорить съ тобой.

— Въ другой разъ, — громко отвѣтилъ я. — Сегодня мнѣ немного нездоровится.

IX

Селимъ, дѣйствительно, уѣхалъ къ дядѣ и пробылъ у него не недѣлю, но десять дней. Печально протекли для насъ эти дни въ Литвиновѣ. Ганя видимо избѣгала меня и смотрѣла на меня съ тайнымъ опасеніемъ. Правда, я не имѣлъ ни малѣйшаго желанія разговаривать съ ней ни о чемъ, потому что гордость останавливала всякое слово, готовое сорваться съ моихъ устъ, но я не знаю, для чего Ганя устраивала такъ, что мы ни на минуту не оставались наединѣ. Видимо, она тосковала. Поблѣднѣла она и похудѣла сильно, а я съ дрожью смотрѣлъ на ея тоску и думалъ: нѣтъ, это не мимолетная ребяческая вспышка, а, къ несчастью, глубокое и истинное чувство! Напрасно отецъ, ксёндзъ и madame^[1] д’Ивъ допытывались, что со мной, не боленъ ли я, — я отвѣчалъ отрицательно, а ихъ заботливость раздражала меня еще больше. Цѣлые дни я проводилъ одинъ, то на конѣ въ полѣ, то въ тростникахъ на лодкѣ. Я жилъ какъ дикій человѣкъ и, однажды, даже провелъ цѣлую ночь въ лѣсу у костра съ ружьемъ и собакой. Иногда я дѣлилъ время съ нашимъ пастухомъ, который считался знахаремъ, одичалъ отъ вѣчнаго одиночества, вѣчно сбиралъ зелья, изслѣдовалъ ихъ особенности и посвящалъ меня въ тайны колдовства. Но бывали минуты, когда я, — кто бы могъ повѣрить? — и самъ скучалъ по Селимѣ.

Разъ пришла мнѣ въ голову мысль навѣстить стараго Мирзу въ Хожеляхъ. Старикъ, тронутый тѣмъ, что я пріѣхалъ къ нему для него самого, принялъ меня съ распростертыми объятіями. Но я пріѣхалъ совсѣмъ съ другою цѣлью. Мнѣ хотѣлось посмотрѣть въ глаза портрета страшнаго полковника легкой кавалеріи временъ Собескаго. И когда я смотрѣлъ въ эти зловѣщіе глаза, повсюду поворачивающіеся за человѣкомъ, мнѣ на память пришли и мои дѣды, изображеніе которыхъ висѣло у насъ въ залѣ, — и тѣ такіе же суровые, желѣзные.

Подъ вліяніемъ такихъ впечатлѣній умъ мой дошелъ до состоянія какой-то странной экзальтаціи. Одиночество, нѣмая тишина, общеніе съ природой — все это должно успокоительно вліять на меня, но я точно носилъ въ себѣ самомъ отраву. По временамъ я предавался мечтаніямъ, которыя еще больше ухудшали мое состояніе. Не разъ, лежа въ какомъ-нибудь глухомъ уголку лѣса или на лодкѣ, межъ тростниками, я воображалъ себя въ комнатѣ Гани, у ея ногъ, — будто я цѣлую ея руки, платье, называю ее самыми ласковыми именами, а она кладетъ свою ручку на мою горящую голову и говоритъ: «довольно ужь ты натерпѣлся, забудь обо всемъ; то былъ только тяжелый сонъ. Я люблю тебя, Генрикъ!» Но потомъ наступало пробужденіе, и эта сѣрая дѣйствительность, эта будущность угрюмая, какъ осенній день, безъ Гани, до конца дней безъ Гани, казалась мнѣ еще болѣе страшною. Я дичалъ все болѣе и болѣе, — избѣгалъ людей, даже отца, ксёндза Людвика и madame^[1] д’Ивъ. Казь, со своею болтливостью подростка, со своимъ любопытствомъ, вѣчнымъ смѣхомъ и вѣчными дурачествами, надоѣлъ мнѣ до невозможности. А все-таки добрые люди старались меня развлечь и въ тайнѣ сокрушались, не умѣя понять, что. меня такъ удручало. Ганя, — догадалась ли въ чемъ дѣло, или нѣтъ, потому что имѣла сильное основаніе предполагать, что я интересуюсь Лёлей Устшицкой, — тоже дѣлала что могла, чтобъ утѣшить меня. Но я былъ рѣзокъ и съ нею такъ, что она не могла избавиться отъ нѣкотораго опасенія, когда обращалась ко мнѣ. Отецъ, — самъ отецъ, обыкновенно суровый и холодный, — пробовалъ развеселить меня, заинтересовать чѣмъ-нибудь и проникнуть въ мою тайну. Не разъ начиналъ онъ со мной разговоръ, который, по его мнѣнію, долженъ былъ занять меня. Однажды, послѣ обѣда, онъ вышелъ со мною на дворъ и сказалъ, пытливо смотря на меня:

— Что, ты не думалъ объ одной вещи? Я давно хотѣлъ спросить у тебя: тебѣ не кажется, что Селимъ ужь черезчуръ ухаживаетъ за Ганей?

При обыкновенныхъ условіяхъ я долженъ былъ бы смѣшаться и дать себя поймать, какъ говорится, на мѣстѣ преступленія. Но я былъ въ такомъ настроеніи духа, что ни малѣйшимъ движеніемъ не выказалъ впечатлѣнія, которое произвели на меня слова отца, и отвѣтилъ спокойно:

— Нѣтъ, я знаю, что это не такъ…

Мнѣ было ужасно непріятно, что отецъ вмѣшивается въ это дѣло. Въ этомъ дѣлѣ заинтересованъ только одинъ я, и я одинъ буду судить его.

— Ты ручаешься за это? — спросилъ отецъ.

— Ручаюсь. Селимъ влюбленъ въ какую-то пансіонерку въ Варшавѣ.

— Видишь ли, ты опекунъ Гани, — ты долженъ смотрѣть за нею.

Я зналъ, что добрый отецъ говоритъ это для того, чтобы возбудить мое самолюбіе, занять меня чѣмъ-нибудь и извлечь мои мысли изъ того заколдованнаго круга, въ которомъ онѣ были замкнуты, но я отвѣчалъ ему равнодушно и сухо:

— Какой я опекунъ! Тебя не было, когда старикъ Николай оставилъ мнѣ ее, но настоящимъ опекуномъ меня никто не считалъ.

Отецъ нахмурился; онъ увидалъ, что такимъ путемъ онъ не добьется отъ меня толку, и перемѣнилъ тактику. Сѣдые усы его шевельнулись, на губахъ появилась улыбка, онъ по-военному прищурилъ одинъ глазъ слегка, дернулъ меня за ухо и полушутливо, полуфамильярно спросилъ:

— А можетъ-быть Ганя и тебѣ вскружила голову? Ну, скажи, мальчикъ?

— Ганя? — ни капли. Вотъ это было бы забавно!

Я лгалъ безсовѣстно, но дѣло у меня шло на ладъ лучше, чѣмъ я могъ бы ожидать.

— Такъ можетъ-быть Лёля Устшицкая, а?

— Лёля Устшицкая — кокетка.

Отецъ разсердился.

— Такъ какого же тебѣ чорта нужно! Не влюбленъ ни въ кого, а ходишь словно рекрутъ послѣ первой муштровки.

— Почемъ я знаю. Ничего мнѣ не нужно.

Но подобные распросы, на которые, ради заботливости обо мнѣ, не скупились ни отецъ, ни ксёндзъ Людвикъ, ни даже madame^[1] д’Ивъ, мучили меня и выводили изъ терпѣнія все болѣе и болѣе. Наконецъ мои отношенія къ домашнимъ стали невыносимыми, я раздражался и выходилъ изъ себя изъ-за всякаго пустяка. Ксёндзъ Людвикъ видѣлъ въ этомъ первыя черты выбивающагося наружу деспотическаго характера и, поглядывая на отца, усмѣхаясь говорилъ: «Тоже изъ пѣтушиной породы!» Но при всемъ этомъ и у него по временамъ не хватало терпѣнія. Между мною и отцомъ нѣсколько разъ дѣло доходило до стычки. Однажды, за обѣдомъ, во время спора о шляхетствѣ и демократіи, я взволновался до такой степени, что объявилъ, что предпочиталъ бы родиться не шляхтичемъ; отецъ приказалъ мнѣ выйти изъ комнаты. Дамы расплакались и весь домъ въ теченіе цѣлаго дня былъ въ очень кисломъ настроеніи. Что касается меня, то я въ эту минуту не былъ ни аристократомъ, ни демократомъ, — я былъ только влюбленъ и глубоко несчастливъ. Никакимъ теоріямъ и соціальнымъ убѣжденіямъ во мнѣ не было мѣста, и если я поднималъ свое оружіе въ защиту однихъ теорій противъ другихъ, то дѣлалъ это только въ силу раздраженія, на зло неизвѣстно кому и чему, точно такъ же, какъ на зло я вступалъ съ ксёндзомъ Людвикомъ въ религіозные диспуты, которые обыкновенно кончались громкимъ хлопаньемъ дверей. Однимъ словомъ, я отравилъ жизнь не только себѣ, но и всему дому, и когда Селимъ возвратился наконецъ послѣ десятидневнаго отсутствія, у всѣхъ какъ бы камень съ плечъ свалился. Когда онъ пріѣхалъ къ намъ, меня дома не было: я блуждалъ верхомъ гдѣ-то по окрестностямъ. Вернулся я домой уже передъ вечеромъ, бросилъ поводья конюху, а тотъ сказалъ мнѣ:

— Паничъ изъ Хожелей пріѣхалъ.

Въ это время прибѣжалъ Казь и сообщилъ мнѣ ту же новость.

— Знаю я уже объ этомъ, — рѣзко отвѣтилъ я. — Гдѣ Селимъ?

— Кажется, въ саду съ Ганей, я пойду поищу.

Мы пошли въ садъ. Казь побѣжалъ впередъ, а я медленно направился за нимъ. Не прошелъ и пятнадцати шаговъ, какъ на заворотѣ аллеи опять увидалъ Казя.

Казь, великій шалунъ и сорванецъ, издалека началъ мнѣ строить какія-то необыкновенныя рожи. Онъ былъ красенъ какъ ракъ и едва удерживался отъ смѣха. Приблизился онъ ко мнѣ и прошепталъ:

— Генрикъ! ха… ха… ха… тсс…

— Что ты дѣлаешь? — съ неудовольствіемъ спросилъ я.

— Тсс… ей-Богу! ха… ха… ха!.. Селимъ стоитъ передъ Ганей на колѣняхъ въ хмѣлевой бесѣдкѣ. Ей-Богу!

Я впился ногтями въ его плечо.

— Молчи! останься здѣсь! Ни слова никому, понимаешь? Останься здѣсь, я пойду одинъ, а ты… — ни слова никому, если ты во сколько-нибудь цѣнишь мою жизнь!

Казь, который сначала относился къ этому дѣлу съ юмористической точки зрѣнія, только теперь замѣтилъ мертвенную блѣдность, покрывающую мое лицо, видимо перепугался и остался на мѣстѣ съ открытымъ ртомъ, а я какъ сумашедшій побѣжалъ по направленію къ хмѣлевой бесѣдкѣ.

Быстро и безшумно, какъ змѣя, проскользнувъ между барбарисовыхъ кустовъ, которые окружали бесѣдку, я подползъ къ самой стѣнѣ ея. Она была сложена изъ тонкихъ драницъ въ клѣтку, поэтому я свободно могъ и видѣть все, и слышать. Унизительная роль шпіона теперь вовсе не казалась мнѣ подлою. Я осторожно раздвинулъ листья и приложилъ ухо.

— Кто-то здѣсь близко! — дошелъ до меня тихій, прерывающійся шепотъ Гани.

— Нѣтъ, это листья шелестятъ, — отвѣтилъ Селимъ.

Я взглянулъ на нихъ изъ-за зеленой завѣсы листьевъ. Селимъ теперь уже сидѣлъ рядомъ съ Ганей на низенькой скамьѣ. Ганя была блѣдна, какъ полотно, глаза ея были закрыты, головка покоилась на плечѣ Селима. А онъ обнялъ ее рукою и прижималъ къ себѣ съ любовью и восторгомъ.

— Люблю тебя, Ганя! Люблю, люблю! — страстно шепталъ онъ и искалъ своими губами ея губы. Ганя отклонялась назадъ, какъ бы избѣгая поцѣлуя, но уста ихъ сомкнулись… надолго, ахъ какъ надолго! мнѣ показалось, что на цѣлый вѣкъ.

И стало мнѣ легко, — все, что они хотѣли сказать другъ другу, все было выражено въ этомъ поцѣлуѣ. Какой-то дѣвственный стыдъ удерживалъ ихъ слова. Смѣлости ихъ на поцѣлуи хватало, — на слова ея оказывалось недостаточно. Вокругъ царствовала страшная тишина и до меня доходило только прерывистое, страстное дыханіе Селима и Гани.

Я ухватился руками за деревянную рѣшотку бесѣдки и боялся, чтобъ она не разсыпалась отъ моего конвульсивнаго движенія. Въ глазахъ у меня потемнѣло, голова кружилась, земля точно уходила изъ-подъ ногъ. Но, хотя бы цѣною всей жизни, я хотѣлъ знать, что они будутъ говорить. Я овладѣлъ собою, еще крѣпче прижался лбомъ къ рѣшетчатой стѣнкѣ и слушалъ.

Все тихо. Спустя нѣсколько времени Ганя заговорила первая:

— Довольно, довольно! Я и въ глаза вамъ смотрѣть не смѣю. Пойдемте отсюда.

И, отворачивая голову, она усиливалась вырваться изъ его объятій.

— О, Ганя, что со мной дѣлается!.. какъ я счастливъ! — восклицалъ Селимъ.

— Пойдемте отсюда. Кто-нибудь придетъ.

Селимъ вскочилъ съ мѣста, съ блестящими глазами и раздувающимися ноздрями.

— Пусть весь свѣтъ придетъ. Я люблю тебя и скажу это всѣмъ прямо въ глаза. Я самъ не знаю, какъ это сдѣлалось. Я боролся съ собой, я мучился, потому что мнѣ казалось, что Генрикъ любитъ тебя, а ты его. Но теперь я не посмотрю ни на что. Ты меня любишь и дѣло идетъ о твоемъ счастьѣ… О, Ганя, Ганя!

И снова раздался звукъ поцѣлуя, а потомъ Ганя заговорила тихимъ, какъ будто ослабѣвшимъ голосомъ:

— Я вѣрю; вѣрю, панъ Селимъ, но должна сказать вамъ много, много… Вчера madame^[1] д’Ивъ долго говорила съ отцомъ пана Генрика. Madame^[1] д’Ивъ думаетъ, что панъ Генрикъ по моей милости сдѣлался такимъ страннымъ. Она думаетъ, что онъ влюбленъ въ меня. Я и сама не знаю, такъ ли это или нѣтъ. Бываютъ минуты, когда мнѣ кажется, что это такъ. Я его не понимаю. Я боюсь его. Я чувствую, что онъ будетъ мѣшать, что онъ разлучитъ насъ, а я…

И она кончила едва слышнымъ шепотомъ:

— А я очень, очень люблю васъ.

— Слушай, Ганя! — отвѣтилъ Селимъ. — Никакая человѣческая сила насъ не разлучитъ. Если Генрикъ запретитъ мнѣ бывать здѣсь, я буду писать тебѣ. У меня есть человѣкъ, который всегда доставитъ тебѣ письмо. И самъ я буду пріѣзжать… туда, къ пруду. Въ сумерки выходи всегда въ садъ. Да ты не выйдешь! Если тебя захотятъ выслать отсюда, то я не позволю этого, — Богомъ клянусь. Ахъ, да не говори ты такихъ словъ, а то я съ ума сойду! О, дорогая моя, дорогая!..

Онъ схватилъ ея руки и страстно поднесъ къ губамъ.

Вдругъ Ганя вскочила со скамейки.

— Я слышу какіе-то голоса, сюда идутъ! — тревожно промолвила она.

Они вышли изъ бесѣдки, хотя тревога Гани была напрасна. Вечерняя заря освѣщала ихъ своимъ мягкимъ свѣтомъ, а мнѣ этотъ свѣтъ казался краснѣе крови.

Поплелся и я домой и на заворотѣ аллеи увидалъ Казя.

— Вышли. Я видѣлъ ихъ, — шепнулъ онъ. — Скажи мнѣ, что я долженъ сдѣлать?

— Застрѣли его! — бѣшено крикнулъ я.

— Хорошо! — отвѣтилъ Казь.

— Стой! Не будь дуракомъ. Не дѣлай ничего. Не вмѣшивайся ни во что и, Казь, честью твоею заклинаю тебя, молчи. Если ты занадобишься мнѣ, я скажу, но другимъ — ни слова.

— Ни пикну, хоть бы меня зарѣзали.

Съ минуту мы шли молча. Казь, проникнутый важностью положенія и чуявшій что-то необыкновенное, — я, къ необыкновенному у него всегда лежало сердце, — посмотрѣлъ на меня загорѣвшимися глазами и сказалъ:

— Генрикъ!

— Что?

Мы оба говорили шепотомъ, хотя насъ никто не могъ слышать.

— Ты не будешь драться съ Мирзой?

— Не знаю. Можетъ быть.

Казь остановился и потомъ бросился мнѣ на шею.

— Генрикъ! голубчикъ! дорогой мой! если ты хочешь драться съ нимъ, то позволь мнѣ подраться за тебя. Я ужь справлюсь съ нимъ. Дай я попробую. Позволь мнѣ, Генрикъ!

Казю, попросту, грезились рыцарскіе подвиги, но я, яснѣе чѣмъ когда-нибудь, понялъ въ немъ брата, крѣпко прижалъ къ своей груди и сказалъ:

— Нѣтъ, Казь. Я еще не знаю. А потомъ… онъ и не принялъ бы твой вызовъ. Я еще не знаю, что будетъ. А пока прикажи мнѣ сейчасъ осѣдлать лошадь. Я поѣду впередъ, перехвачу его на дорогѣ и поговорю съ нимъ. А ты, смотри, не показывай виду, что знаешь что-нибудь. Прикажи осѣдлать лошадь.

— Оружіе съ собой ты возьмешь?

— Фи, Казь! У него нѣтъ съ собою оружія, Нѣтъ, не возьму. Я хочу только поговорить съ нимъ. Будь спокоенъ, а пока ступай въ конюшню.

Казь бросился исполнять данное ему порученіе, а я медленно пошелъ домой. Чувствовалъ я себя такъ, какъ человѣкъ, котораго хватили обухомъ по лбу. Сказать правду, я не зналъ что дѣлать, какъ поступить. Попросту сказать, мнѣ хотѣлось рыдать и кричать.

Теперь я зналъ, что утратилъ сердце Гани. Прежде я добивался возможности во очію убѣдиться въ этомъ; я думалъ, что это сниметъ камень съ моего сердца. Теперь горе подняло свое забрало, я смотрѣлъ въ его холодное, ледяное лицо, въ каменныя его глаза, и снова неувѣренность заговорила въ моемъ сердцѣ, — не неувѣренность въ несчастіи, но во сто кратъ горшее сознаніе собственнаго безсилія, неувѣренность, какъ съ нимъ бороться.

Сердце мое было переполнено жолчью, горечью и бѣшенствомъ. Голосъ самопожертвованія, который прежде не разъ звучалъ въ моей душѣ: «отрекись отъ Гани для ея счастья; ты больше всѣхъ обязанъ заботиться о ней; отрекись!» — этотъ голосъ теперь совсѣмъ замолкъ. Ангелъ тихой грусти, ангелъ состраданія и ангелъ слезъ далеко отлетѣли отъ меня. Я чувствовалъ себя червемъ, котораго затоптали и о которомъ забыли, что у него есть жало. Я позволилъ горю преслѣдовать себя, какъ гончія собаки преслѣдуютъ волка, но, притиснутый къ стѣнѣ, опозоренный, и я, какъ волкъ, началъ показывать свои зубы. Новая дѣятельная сила, а имя этой силы было мщеніе, пробудилась въ моемъ сердцѣ. Я началъ чувствовать что-то вродѣ ненависти къ Селиму и Ганѣ. Я потеряю жизнь, потеряю все, что только можно потерять, но не позволю имъ быть счастливыми. Проникнутый этою мыслью, я схватился за нее, какъ осужденный на смерть схватывается за крестъ. Я нашелъ смыслъ въ жизни, горизонтъ прояснился передо мной, я вздохнулъ широко и свободно, какъ давно уже не дышалъ. Разлетѣвшіяся во всѣ стороны, растерянныя мысли мои снова пришли въ порядокъ и потекли по направленію, грозящему гибелью Селиму и Ганѣ. Возвратился я домой спокойнымъ, холоднымъ. Въ залѣ сидѣли madame^[1] д’Ивъ, ксёндзъ Людвикъ и Казь, который уже возвратился изъ конюшни и ни на шагъ не отступалъ отъ Селима и Гани.

— Лошадь для меня осѣдлана? — спросилъ я у Казя.

— Осѣдлана.

— Ты хочешь проводить меня? — вставилъ Селимъ.

— Пожалуй. Я ѣду на сѣнокосъ посмотрѣть, все ли тамъ въ порядкѣ. Казикъ, пусти меня на свое мѣсто.

Казь уступилъ мнѣ мѣсто и я сѣлъ около Селима и Гани на диванчикѣ, у окна. Невольно пришло мнѣ на память, какъ мы сидѣли здѣсь когда-то давно, тотчасъ же послѣ смерти Николая, въ то время, когда Селимъ разсказывалъ крымскую сказку про султана Гаруна и волшебницу Лалу. Тогда Ганя, — она была еще маленькая, — припала ко мнѣ на грудь своей золотистой головкой и уснула; теперь та же самая Ганя, пользуясь темнотой, царящей въ залѣ, потихоньку пожимала руку Селима. Тогда всѣхъ насъ троихъ связывало сладкое чувство пріязни, теперь любовь и ненависть готовились выйти на единоборство. По наружности все было спокойно; влюбленные улыбались другъ другу, я былъ веселѣе, чѣмъ обыкновенно, и никто, никто не догадывался, какая это была веселость. Madame^[1] д’Ивъ попросила Селима сыграть что-нибудь. Онъ всталъ, сѣлъ за фортепьяно и началъ играть Шопена, а я съ Ганей остался на диванчикѣ. Я замѣтилъ, что она не сводитъ глазъ съ Селима, какъ со святой иконы, на крыльяхъ музыки улетаетъ въ область мечтаній, и потому рѣшился свести ее на землю.

— Правда, Ганя, — сказалъ я, — сколько талантовъ у Селима? Какъ онъ играетъ и поетъ!

— О, да! — отвѣтила Ганя.

— Кромѣ того, какое красивое лицо! Посмотри на него.

Ганя послушалась меня. Селимъ сидѣлъ во мракѣ, только голова его была освѣщена послѣдними отблесками вечерней зари, и въ этомъ слабомъ освѣщеніи онъ, съ глазами поднятыми кверху, казался такимъ прекраснымъ, такимъ вдохновеннымъ.

— Правда, какъ онъ красивъ, Ганя? — спросилъ я.

— Вы его очень любите?

— Это его мало интересуетъ, но вотъ женщины… тѣ любятъ его. Ахъ, какъ его любитъ Юзя!

По лицу Гани пробѣжала тѣнь безпокойства.

— А онъ?

— Онъ!.. Онъ сегодня любитъ одну, завтра — другую. Онъ никого не можетъ любить долго. Такова ужь его натура. Если онъ когда-нибудь станетъ говорить, что любитъ тебя, не вѣрь ему (здѣсь я нарочно заговорилъ съ особымъ удареніемъ): ему нужны будутъ твои поцѣлуи, а не сердце твое. Понимаешь?

— Панъ Генрикъ!..

— Да, правда! Что за вздоръ я говорю? Вѣдь это тебя вовсе не касается. Наконецъ, ты такъ скромна… развѣ ты отважишься поцѣловать кого-нибудь чужого? Ганя, прости меня! Я обидѣлъ тебя даже однимъ предположеніемъ. Ты никогда не отважишься на это. Правда, Ганя, никогда?

Ганя вскочила и хотѣла уйти, но я схватилъ ее за руку и силой удержалъ на мѣстѣ. Я старался быть спокойнымъ, но бѣшенство, точно клещами, стискивало мнѣ горло. Я чувствовалъ, что утрачиваю власть надъ собою.

— Отвѣчай же, — проговорилъ я съ еле сдерживаемымъ волненіемъ, — или я тебя не пущу!

— Панъ Генрикъ! чего вы хотите? что вы говорите?

— Я говорю… я говорю… — прошепталъ я сквозь стиснутые зубы, — я говорю, что стыда нѣтъ въ твоихъ глазахъ, да!

Ганя безсильно опустилась на диванъ. Я посмотрѣлъ на нее: она была блѣдна, какъ полотно. Я схватилъ ея руку и, стискивая ея маленькіе пальчики, продолжалъ:

— Слушай: я былъ у ногъ твоихъ, я любилъ тебя больше всего на свѣтѣ…

— Панъ Генрикъ!

— Тише… я видѣлъ и слышалъ все. Ты безстыдная! Ты и онъ!

— Боже мой, Боже мой!

— Ты безстыдная! Я не посмѣлъ бы поцѣловать края твоего платья, а онъ цѣловалъ тебя въ губы. Ты сама такъ и льнула къ нему. Я презираю тебя! Я тебя ненавижу!

Голосъ замеръ въ моей груди. Прошло нѣсколько минутъ, прежде чѣмъ я могъ заговорить опять:

— А, ты догадалась, что я разъединю васъ! Хотя бы цѣною жизни, — я разъединю васъ, хотя бы мнѣ пришлось убить тебя, его и себя. То, что я говорилъ раньше, — неправда. Онъ любитъ тебя, онъ тебя не покинулъ бы, но я разъединю васъ!

— О чемъ это вы такъ горячо разговариваете? — вдругъ спросила madame^[1] д’Ивъ изъ другого угла комнаты.

— Мы споримъ, какая бесѣдка въ нашемъ саду лучше, розовая или хмѣлевая?

Селимъ пересталъ играть, пытливо посмотрѣлъ на насъ и отвѣчалъ съ величайшимъ спокойствіемъ:

— Я всѣ бесѣдки промѣняю на хмѣлевую.

— Недурной вкусъ, — отвѣтилъ я. — А Ганя совсѣмъ не того мнѣнія.

— Правда, панна Ганна? — спросилъ онъ.

— Да, — тихо отвѣтила Ганя.

Я почувствовалъ, что дальше не выдержу. Какіе-то красные круги замелькали передъ моими глазами. Я вскочилъ, выбѣжалъ въ столовую, схватилъ графинъ съ водой и вылилъ себѣ на голову. Потомъ, уже не сознавая, что дѣлаю, я бросилъ графинъ на землю такъ, что онъ разсыпался на тысячу кусковъ, и выбѣжалъ въ сѣни.

Моя лошадь и лошадь Селима уже стояли осѣдланными передъ крыльцомъ.

Мнѣ нужно было обтереться послѣ моей ванны, — я завернулъ въ свою комнату и потомъ прошелъ въ залу, гдѣ засталъ ксёндза Людвика и Селима въ самомъ растерянномъ состояніи.

— Что случилось? — спросилъ я.

— Ганя захворала…

— Что? какъ? — крикнулъ я и схватилъ ксёндза за плечо.

— Сейчасъ же послѣ твоего ухода она разрыдалась, а потомъ упала въ обморокъ. Madame^[1] д’Ивъ взяла ее съ собою.

Не говоря ни слова, я помчался въ комнату madame^[1] д’Ивъ. Ганя, дѣйствительно, разрыдалась и упала въ обморокъ, но пароксизмъ уже миновалъ. Когда я увидалъ ее, то забылъ обо всемъ, какъ сумашедшій упалъ на колѣни передъ ея кроватью и закричалъ, не обращая вниманія на присутствіе madame^[1] д’Ивъ:

— Ганя! дорогая моя! любовь моя! что съ тобою?

— Ничего, ничего! — отвѣтила она слабымъ голосомъ и попробовала улыбнуться. — Прошло уже. Право, ничего.

Просидѣлъ я у нихъ съ четверть часа, потомъ поцѣловалъ руку Гани и возвратился въ залу. Ложь! я не ненавидѣлъ ее. Я любилъ ее, какъ никогда! Но за то, когда я увидалъ въ залѣ Селима, то почувствовалъ желаніе задушить его. О, его я ненавидѣлъ теперь всѣми силами своей души. Онъ, вмѣстѣ съ ксёндзомъ, подбѣжалъ ко мнѣ.

— Ну, что? какъ тамъ?

— Все прошло.

И, повернувшись къ Селиму, я сказалъ ему на ухо:

— Поѣзжай домой. Завтра мы съѣдемся у границы, на опушкѣ лѣса. Мнѣ нужно поговорить съ тобой. Я не хочу, чтобы ты пріѣзжалъ сюда. Наша дружба должна прекратиться.

Селимъ весь вспыхнулъ.

— Что это значитъ?

— Завтра я объясню тебѣ все. Сегодня не хочу. Понимаешь? — не хочу. Завтра, въ шесть часовъ.

Я пошелъ по направленію къ комнатѣ madame^[1] д’Ивъ.

Селимъ вздумалъ было побѣжать за мной, но остановился у дверей. Спустя нѣсколько минутъ я видѣлъ, какъ онъ сѣлъ на лошадь и уѣхалъ.

Болѣе часу я сидѣлъ въ сосѣдней комнатѣ. Войти къ Ганѣ я не могъ, потому что она ослабѣла и уснула. Madame^[1] д’Ивъ вмѣстѣ съ ксёндзомъ Людвикомъ отправились къ отцу на великій совѣтъ. Я оставался одинъ вплоть до самаго чая.

За чаемъ я замѣтилъ, что отецъ, ксёндзъ и madame^[1] д’Ивъ сидятъ съ какими-то полутаинственными, полусердитыми лицами. Признаюсь, меня охватило какое-то безпокойство. Ужь не догадались ли они о чемъ? Это было очень вѣроятно, потому что между нами, молодежью, творилось что-то совсѣмъ невѣроятное.

— Сегодня я получилъ письмо отъ твоей матери, — сказалъ мнѣ отецъ.

— Какъ ея здоровье?

— Здоровье ея совсѣмъ хорошо. Но она безпокоится о томъ, что дѣлается въ домѣ. Хочетъ скоро возвратиться, но я не дозволяю ей этого: пусть еще мѣсяца два проживетъ за границей.

— О чемъ же мама безпокоится?

— Она знаетъ, что въ деревнѣ оспа. Я, по неосторожности, написалъ ей объ этомъ.

А я такъ совсѣмъ не зналъ объ этомъ. Можетъ-быть при мнѣ и говорили, но въ это время вниманіе мое было занято совсѣмъ другимъ.

— А ты не навѣстишь маму? — спросилъ я.

— Увидимъ. Мы еще поговоримъ объ этомъ.

— Вотъ ужь почти годъ, какъ она за границей, — вздохнулъ ксёндзъ Людвикъ.

— Лѣченье требуетъ этого… Будущую зиму она уже можетъ прожить здѣсь. Пишетъ, что чувствуетъ себя лучше, только скучаетъ по насъ и безпокоится, — отвѣтилъ отецъ, и потомъ, повернувшись во мнѣ, добавилъ:

— Послѣ чаю приди во мнѣ. Я хочу потолковать съ тобой.

— Хорошо, папа.

Я всталъ и вмѣстѣ со всѣми остальными пошелъ въ Ганѣ. Теперь она уже совсѣмъ оправилась, хотѣла было встать, но отецъ не позволилъ. Около десяти часовъ передъ нашими окнами загремѣли колеса какой-то брички. Пріѣхалъ докторъ Станиславъ, который съ самаго полудня ходилъ по крестьянскимъ избамъ. Осмотрѣлъ онъ Ганю и объявилъ, что она совсѣмъ здорова, но что ей нужны развлеченія и отдыхъ. Учиться онъ ей запретилъ вовсе.

Отецъ совѣтовался съ нимъ, не лучше ли увезти маленькихъ дѣвочекъ на время, какъ эпидемія будетъ продолжаться, или можно держать ихъ дома? Докторъ успокоилъ отца, сказалъ, что опасности нѣтъ, и потомъ ушелъ спать, — онъ такъ и падалъ отъ усталости. Я проводилъ его въ свою комнату и самъ тоже намѣревался раздѣться, потому что страшно былъ измученъ впечатлѣніями сегоднешняго дня, какъ въ комнату вошелъ Франекъ и сказалъ:

— Паничъ! старый панъ проситъ васъ къ себѣ.

Я тотчасъ же отправился. Отецъ сидѣлъ за письменнымъ столомъ, а на сосѣднихъ стульяхъ — ксёндзъ Людвикъ и madame^[1] д’Ивъ. Сердце у меня билось тревожно, какъ у обвиненнаго, который долженъ предстать передъ судомъ, потому что я былъ почти увѣренъ, что меня станутъ распрашивать о Ганѣ. И дѣйствительно, отецъ началъ говорить о чемъ-то очень важномъ. Сестеръ моихъ, вмѣстѣ съ madame^[1] д’Ивъ, онъ отправитъ въ Копчаны, къ дядѣ, ради спокойствія матери. Но въ такомъ случаѣ Ганя останется одна среди мужчинъ. Отецъ не хотѣлъ этого. Притомъ онъ заявилъ, что у насъ происходитъ что-то такое, о чемъ онъ распрашивать не хочетъ, но чего одобрить не можетъ никоимъ образомъ и надѣется, что отъѣздъ Гани положитъ всему конецъ.

Тутъ всѣ начали пытливо смотрѣть на меня и до крайности изумились, когда я, вмѣсто того, чтобъ отчаянно сопротивляться противъ отъѣзда Гани, радостно одобрилъ его. А у меня былъ тотъ разсчетъ, что этотъ отъѣздъ равнялся разрыву всѣхъ ея отношеній къ Селиму. Кромѣ того, какая-то надежда, точно блудящій огонекъ, вспыхнула въ моемъ сердцѣ, что я, а не кто-нибудь другой, повезетъ Ганю за границу. Я зналъ, что отецъ ѣхать не можетъ, — время жатвы было на носу, — ксёндзъ Людвикъ за границей никогда не былъ, — оставался только одинъ я. Но это была слабая надежда, она угасла, какъ блуждающій огонекъ, когда отецъ сказалъ, что пани Устшицкая черезъ два дня уѣзжаетъ на морскія купанья, и что она согласилась взять съ собою Ганю. Послѣ-завтра Ганя должна была выѣхать. Огорчило это меня не мало, но я предпочиталъ, чтобы Ганя уѣхала, хотя бы и безъ меня, чѣмъ оставалась бы здѣсь. Покаюсь, — одно обстоятельство обрадовало меня несказанно: что сдѣлаетъ Селимъ, и какъ приметъ это извѣстіе, когда я сообщу о немъ на слѣдующій день?

X

На другой день, въ шесть часовъ, я былъ у границы. Селимъ ждалъ уже меня. По дорогѣ я давалъ себѣ торжественное слово, что буду спокоенъ.

— Что ты хотѣлъ сказать мнѣ? — спросилъ Селимъ.

— Я хотѣлъ сказать тебѣ, что знаю все. Ты любишь Ганю, а она тебя. Ты поступилъ безчестно… Я это и хотѣлъ сказать тебѣ прежде всего.

Селимъ поблѣднѣлъ и весь содрогнулся. Приблизился онъ ко мнѣ такъ, что наши лошади почти встали на дыбы.

— Почему, почему? — прерывающимся голосомъ спросилъ онъ. — Соображай, что ты говоришь.

— Во-первыхъ потому, что ты мусульманинъ, а она христіанка: ты не можешь жениться на ней.

— Я перемѣню религію.

— Отецъ не позволитъ тебѣ этого.

— О, онъ позволитъ! А еслибы даже…

— Наконецъ, есть и другія препятствія. Еслибы ты и перемѣнилъ религію, то ни мой отецъ, ни я — никогда не дадимъ Ганѣ своего согласія, никогда! Понимаешь?

Мирза наклонился на своемъ сѣдлѣ ко мнѣ и отвѣтилъ, отчеканивая каждую гласную:

— Я у васъ не буду спрашиваться… И ты… понимаешь?..

Я былъ спокоенъ, потому что вѣсть объ отъѣздѣ Гани держалъ въ запасѣ.

— Не только она никогда не будетъ твоею, — отвѣтилъ я такъ же холодно и такъ же разстановисто, — на ты ее никогда и не увидишь. Я знаю, что ты хотѣлъ писать ей письма; объявляю тебѣ, что я буду смотрѣть за всѣмъ и въ первый же разъ прикажу высѣчь твоего посланнаго. Ты самъ больше не будешь бывать у насъ. Я тебѣ запрещаю это!

— Посмотримъ! — Селимъ такъ и пылалъ гнѣвомъ. — Позволь и мнѣ въ свою очередь сказать что-нибудь. Не я, а ты поступаешь безчестно. Теперь я вижу ясно. Я спрашивалъ тебя: любишь ли ты ее? Ты отвѣчалъ: нѣтъ! Я хотѣлъ отступить, пока еще было время, — ты отвергъ мою жертву. Кто тутъ виновенъ? Ты солгалъ, что не любишь ее. Изъ-за самолюбія, изъ-за эгоистической гордости ты стыдился сознаться, что любишь Ганю. Ты любилъ ее впотьмахъ, я — при свѣтѣ бѣлаго дня. Ты отравлялъ ея жизнь, я хотѣлъ ее осчастливить. Кто виноватъ? Я отступился бы, видитъ Богъ, отступился бы! Но теперь уже поздно. Теперь она уже любитъ меня, и слушай, что я скажу тебѣ: вы можете воспрещать мнѣ бывать въ вашемъ домѣ, можете перехватывать мои письма, но я клянусь вамъ, что отъ Гани не откажусь, не забуду ее, буду любить вѣчно и отыщу ее повсюду. Я дѣйствую прямо и честно, но люблю ее, люблю больше всѣхъ на свѣтѣ, живу только ею и умеръ бы безъ нея. Я не хочу вносить несчастья въ вашъ домъ, но помни, что во мнѣ есть что-то такое, чего я и самъ боюсь. Я готовъ на все. О, если вы чѣмъ-нибудь обидите Ганю!..

Онъ былъ блѣденъ и слова съ трудомъ вылетали сквозь его стиснутые зубы. Всесильная любовь овладѣла этой пылкой восточною натурой, но я не обращалъ вниманія на это и отвѣтилъ холодно и положительно:

— Я пріѣхалъ сюда не для того, чтобы выслушивать твои признанія. Надъ угрозами твоими я смѣюсь и повторяю тебѣ еще разъ: Ганя никогда не будетъ твоею.

— Послушай еще, — сказалъ Селимъ, — какъ и насколько я люблю Ганю и не пытаюсь говорить, — я не съумѣлъ бы этого сдѣлать, но ты долженъ понять. Клянусь тебѣ, еслибъ она любила тебя, я не посмотрѣлъ бы ни на что, я нашелъ бы въ душѣ своей столько силы, чтобы навсегда отказаться отъ Гани. Генрикъ, дѣло идетъ о ней. Ты всегда былъ благороденъ. Слушай: отрекись отъ нея, а потомъ требуй отъ меня, что хочешь, хоть мою жизнь. Вотъ моя рука, Генрикъ! О Ганѣ дѣло идетъ, о Ганѣ!

И онъ простеръ ко мнѣ свои руки, но я осадилъ свою лошадь.

— Заботы о ней предоставь мнѣ и моему отцу. Имѣю честь доложить тебѣ, что Ганя послѣ-завтра уѣзжаетъ за границу и что ты ее больше не увидишь. А теперь позволь мнѣ проститься съ тобой!

— А! если такъ, то увидимъ!

— Увидимъ.

Я повернулъ лошадь и поѣхалъ домой не оглядываясь назадъ.

Скучно было въ нашемъ домѣ въ теченіе этихъ двухъ дней, остающихся до отъѣзда Гани. Madame^[1] д’Ивъ съ моими сестрами уже уѣхала. Остались только я, отецъ, ксёндзъ Людвикъ и Ганя. Бѣдняжка уже знала, что ей нужно будетъ уѣхать, и извѣстіе это приняла съ отчаяніемъ. Видимо она старалась искать защиты во мнѣ, но я замѣтилъ это и повелъ дѣло такъ, чтобы не оставаться съ ней наединѣ ни на минуту. Я хорошо зналъ себя, зналъ, что слезами она сдѣлаетъ со мною что угодно, и я не съумѣю отказать ей ни въ чемъ. Я избѣгалъ даже ея взгляда, — я не могъ выносить мольбы, которая выражалась въ ея глазахъ, когда она смотрѣла на меня или на моего отца.

Съ другой стороны, еслибъ я даже и вздумалъ ходатайствовать за нее, то зналъ, что это было бы совершенно безполезно, потому что отецъ никогда не измѣнялъ своего рѣшенія. Притомъ еще и какой-то стыдъ держалъ меня вдалекѣ отъ Гани. Я стыдился и своего послѣдняго разговора съ Мирзой, и своей суровости, и всей моей роли, и наконецъ того, что, не приближаясь къ Ганѣ, я слѣдилъ за ней издалека. Но у меня были основанія слѣдить за ней. Я зналъ, что Мирза, какъ хищная птица, день и ночь кружитъ около нашего дома; на другой день послѣ нашего разговора я увидалъ, какъ Ганя поспѣшно спрятала въ карманъ листокъ исписанной бумаги, — вѣроятно, письмо къ нему или отъ него. Я даже догадывался, что они можетъ-быть и видятся другъ съ другомъ, но какъ ни подстерегалъ Селима, поймать его не могъ. Несмотря на все это, два дня пролетѣли какъ стрѣла. Вечеромъ, наканунѣ того дня, когда Ганя должна была отправиться въ Устшицу, отецъ поѣхалъ на ярмарку, за лошадьми, а Ганю должны были проводить мы съ ксёндзомъ Людвикомъ.

Я замѣтилъ, что, по мѣрѣ приближенія вечера, Ганя впадаетъ въ какое-то странное безпокойство. Она вся дрожала, точно испуганная чѣмъ-нибудь. Наконецъ солнце зашло за тяжелыя желтоватыя тучи, которыя угрожали градомъ и бурей. На западѣ послышалось нѣсколько отдаленныхъ ударовъ, — предвѣстіе приближающейся грозы. Спертый и влажный воздухъ былъ весь пропитанъ электричествомъ. Птицы попрятались подъ крыши, только ласточки продолжали безпокойно сновать взадъ и впередъ; листья недвижимо висѣли на деревьяхъ; со скотнаго двора доносилось жалобное мычаніе коровъ, возвращающихся съ поля. Какая-то унылая тревога охватила всю природу. Ксёндзъ Людвикъ приказалъ запереть окна. Я хотѣлъ ѣхать въ Устшицу до бури, поэтому вскочилъ и пошелъ приказать заложить лошадей. Когда я выходилъ изъ комнаты, Ганя также вскочила, но тотчасъ же опустилась на свое мѣсто. Я посмотрѣлъ на нее. Она то блѣднѣла, то краснѣла.

— Ахъ какъ душно! — проговорила она и стала обмахиваться платкомъ. Ея безпокойство видимо увеличивалось съ каждою минутой.

— Подождать бы, — сказалъ мнѣ ксёндзъ Людвикъ, — буря разыграется черезъ какихъ-нибудь полчаса.

— Черезъ полчаса, — отвѣтилъ я, — мы будемъ уже въ Устшицѣ; да наконецъ кто знаетъ, не напрасна ли эта тревога.

Я побѣжалъ въ конюшню. Лошадь для меня была уже осѣдлана, но съ запряжкой экипажа возились по обыкновенію. Прошло съ полчаса прежде, чѣмъ экипажъ подъѣхалъ къ крыльцу. Буря должна была вотъ-вотъ разразиться, но я не хотѣлъ ждать дольше. Ксёндзъ Людвикъ ждалъ на крыльцѣ въ бѣломъ полотняномъ кителѣ и съ огромнымъ, тоже бѣлымъ, зонтикомъ.

— Гдѣ Ганя, готова она? — спросилъ я.

— Готова; вотъ ужь съ полчаса какъ она пошла помолиться въ часовню.

Я побѣжалъ въ часовню, но Гани тамъ не было, — изъ часовни — въ столовую, изъ столовой — въ гостиную, но Гани нѣтъ, какъ нѣтъ.

— Ганя, Ганя! — началъ кричать я.

Мнѣ не отвѣчалъ никто.

Въ безпокойствѣ я побѣжалъ въ ея комнату, — не захворала ли она.

На дорогѣ мнѣ попалась старуха Венгровская.

— Гдѣ паненка? — нетерпѣливо спросилъ я.

— Паненка пошла въ садъ.

Побѣжалъ въ садъ и я.

— Ганя, Ганя! пора ѣхать!

Тишина.

— Ганя, Ганя!

Какъ бы въ отвѣтъ мнѣ безпокойно зашумѣли листья подъ первымъ дуновеніемъ бури, на землю упало нѣсколько крупныхъ капель дождя и тишина водворилась снова.

— Что это? — спросилъ я у самого себя и почувствовалъ какъ волоса на моей головѣ встаютъ дыбомъ отъ ужаса.

— Ганя, Ганя!

Мнѣ показалось, что изъ другого конца сада мнѣ кто-то отвѣчаетъ. Я вздохнулъ свободнѣе. «О, дуракъ!» — подумалъ я и побѣжалъ въ сторону, откуда доносился голосъ.

Но и тамъ не было никого.

Садъ оканчивался рѣшоткой, за которой шла полевая дорога къ овчарнѣ. Я ухватился за рѣшотку и посмотрѣлъ: на дорогѣ было пусто, только Игнацъ, мальчикъ со скотнаго двора, присматривалъ за гусями, которые паслись во рву около рѣшотки.

— Игнацъ!

Игнацъ снялъ шапку и подбѣжалъ ко мнѣ.

— Не видалъ ты паненки?

— Видѣлъ. Паненка только что проѣхала.

— Что? какъ? куда проѣхала?

— А къ лѣсу, съ хожельскимъ паничемъ. Летѣли во весь духъ.

Господи! Ганя убѣжала съ Селимомъ!

Въ глазахъ у меня потемнѣло, а потомъ одна мысль словно молнія промелькнула въ моей головѣ. Я вспомнилъ безпокойство Гани, письмо, которое видѣлъ у нея въ рукѣ. Значитъ, все это было предусмотрѣно заранѣе! Мирза писалъ къ ней и видѣлся съ нею. Они выбрали минуту передъ самымъ отъѣздомъ, потому что знали, что всѣ въ домѣ будутъ заняты. Господи, Господи!.. Не помню какъ ужь я очутился на крыльцѣ.

— Лошадь! лошадь! — крикнулъ я страннымъ голосомъ.

— Что случилось? — встревожился ксёндзъ Людвикъ.

Но ему отвѣтилъ только ударъ грома, который прокатился съ одного конца неба до другого. Въ ушахъ моихъ засвисталъ вѣтеръ отъ бѣшенаго галопа моей лошади. Проѣхавъ липовую аллею, я свернулъ въ сторону, куда убѣжали Ганя и Селимъ, перескочилъ черезъ одинъ плетень, потомъ черезъ другой и помчался дальше. Слѣды были ясны. Но тѣмъ временемъ разразилась буря; вокругъ потемнѣло, по черному фону тучъ зазмѣились потоки кровавой молніи, небо сразу вспыхнуло, какъ бы охваченное огнемъ, а потомъ воцарился еще болѣе густой мракъ. Дождь лился сплошными потоками. Придорожныя деревья извивались какъ бы въ предсмертныхъ судорогахъ. Лошадь моя подъ бѣшеными ударами хлыста и шпоръ начала храпѣть и стонать, да и я чуть не стоналъ отъ овладѣвшаго мною чувства. Я наклонился къ гривѣ и смотрѣлъ только на слѣды на дорогѣ, не сознавая ничего, не думая ни о чемъ. Такимъ образомъ добрался я до лѣса. Буря разсвирѣпѣла; какое-то бѣшенство охватило небо и землю. Лѣсъ наклонялся какъ хлѣбная нива, эхо громовыхъ ударовъ отражалось отъ сосны до сосны; шумъ листьевъ, трескъ ломающихся сучьевъ — все это сливалось въ какой-то адскій хоръ. Слѣдовъ уже я не могъ видѣть, но летѣлъ впередъ какъ вихрь, только за лѣсомъ при свѣтѣ молніи я увидалъ ихъ вновь, но вмѣстѣ съ тѣмъ, къ ужасу моему, замѣтилъ, что дыханіе моей лошади становится все болѣе тяжелымъ, а бѣгъ болѣе медленнымъ. Я опять пустилъ въ ходъ мой хлыстъ. Тутъ же за лѣсомъ начиналось цѣлое море песку, которое я могъ объѣхать стороной но которое лежало какъ разъ поперекъ дороги Селима. Это должно было замедлить его бѣгство.

Я поднялъ глаза къ небу: «О, Боже! сдѣлай такъ, чтобъ я нагналъ ихъ, а потомъ убей меня, если хочешь!» — съ отчаяніемъ восклицалъ я. И молитва моя была услышана. Вдругъ кровавая молнія прорѣзала тучи и при ея свѣтѣ я увидалъ невдалекѣ отъ себя удаляющуюся бричку. Я не могъ разсмотрѣть, кто сидѣлъ въ ней, но было видно, что это они. До нихъ было еще съ полверсты, бричка ѣхала не особенно быстро, потому что въ темнотѣ и по дорогѣ залитой дождемъ Селимъ долженъ былъ ѣхать осторожно. У меня вырвался крикъ бѣшенства и радости. Теперь они уже не могли убѣжать отъ меня. Селимъ также оглянулся, крикнулъ и началъ кнутомъ хлестать встревоженныхъ лошадей. При свѣтѣ молніи узнала меня и Ганя. Я видѣлъ, какъ она съ отчаяніемъ схватилась за Селима, и какъ онъ что-то говорилъ ей. Черезъ нѣсколько секундъ я былъ уже такъ близко, что могъ услышать голосъ Селима: «У меня пистолетъ! — кричалъ онъ, среди окружающаго насъ мрака: — не приближайся, — я выстрѣлю!» Но я не обращалъ вниманія ни на что и настигалъ ихъ все ближе и ближе. — «Стой! — послышался голосъ Селима. — Стой!» Я былъ въ пятнадцати шагахъ отъ нихъ, но теперь дорога становилась лучше и Селимъ вновь пустилъ своихъ лошадей полнымъ галопомъ. Разстояніе между нами сначала увеличилось, но потомъ я началъ нагонять ихъ. Тогда Селимъ повернулся и началъ прицѣливаться изъ пистолета. Онъ былъ грозенъ, но прицѣливался спокойно. Еще минута и я ухватился бы за бричку, но вдругъ раздался выстрѣлъ, лошадь моя метнулась въ бокъ и потомъ упала на переднія ноги. Я приподнялъ ее, она сѣла на заднія ноги и вмѣстѣ со мной свалилась на земь.

Я тотчасъ же вскочилъ и пустился бѣжать, но это было напрасное усиліе. Бричка все болѣе и болѣе отдалялась отъ меня и потомъ я только видѣлъ ее, когда молнія разрывала тучи. Она удалялась отъ меня, и вмѣстѣ съ тѣмъ исчезала и моя надежда. Я пробовалъ было кричать, но не могъ, — у меня не хватало голоса. Стукъ колесъ доходилъ до меня все слабѣй и слабѣй, наконецъ я споткнулся на камень и упалъ.

Но черезъ минуту я все-таки поднялся.

— Уѣхали, уѣхали! исчезли! — повторялъ я вслухъ и самъ не зналъ, что дѣлается со мной. Я былъ одинъ, безсильный, безпомощный… Этотъ дьяволъ, Мирза, побѣдилъ меня. Охъ, еслибъ Казь не уѣхалъ съ отцомъ, еслибъ мы вдвоемъ гнались за Селимомъ…

— А теперь… что будетъ теперь? — крикнулъ я громко, чтобъ услышать свой собственный голосъ и не сойти съ ума. И сдавалось мнѣ, что вѣтеръ насмѣхается надо мной и свищетъ мнѣ въ уши: «ты сидишь, а онъ теперь съ ней.» И свистѣлъ вѣтеръ, и гудѣлъ, и издѣвался надо мной… Я подошелъ къ своей лошади. Изъ ея ноздрей текла струя черной крови, но доброе животное еще жило, дышало и смотрѣло на меня своими кроткими глазами. Я сѣлъ возлѣ нея, приклонилъ голову къ ея боку и мнѣ казалось, что и я тоже умираю. А вѣтеръ все свистѣлъ надо мною, смѣялся и кричалъ мнѣ въ уши: «а онъ съ нею!» По временамъ мнѣ казалось, что я слышу адскій грохотъ колесъ этой брички, скрывающейся во мракѣ вмѣстѣ съ моимъ счастьемъ. На меня нашло какое-то остолбенѣніе. Какъ долго длилось оно, я не знаю. Когда я очнулся, буря уже прошла. По небу плыли ясныя стада бѣлыхъ облачковъ, но въ промежуткахъ ихъ была видна ясная лазурь неба. Съ полей поднимался влажный туманъ. Моя мертвая, окоченѣвшая лошадь напомнила мнѣ все, что произошло. Я оглянулся кругомъ: направо мелькали какіе-то огоньки, я и пошелъ въ эту сторону; оказалось, что я былъ около самой Устшицы. Я рѣшилъ повидаться съ паномъ Устшицкимъ. Это было тѣмъ легче, что онъ жилъ не въ большомъ домѣ, а въ маленькомъ флигелѣ. Огонекъ свѣтился и въ его окнахъ; я постучался въ дверь.

Панъ Устшицкій отворилъ мнѣ самъ и въ испугѣ попятился назадъ.

— Вотъ такъ штука! — воскликнулъ онъ. — Посмотри, на кого ты похожъ, Генрикъ?

— Громъ убилъ мою лошадь подъ самой Устшицей. Мнѣ ничего не оставалось дѣлать какъ придти сюда.

— Господи, Боже мой! Ты весь промокъ, иззябъ, да и поздно теперь. Я прикажу тебѣ дать поѣсть что-нибудь и переодѣться.

— Нѣтъ, нѣтъ, мнѣ сейчасъ же нужно возвращаться домой.

— Отчего Ганя не пріѣхала? Жена выѣзжаетъ завтра въ два часа; мы думали, что вы пришлете Ганю къ намъ на ночь.

Вдругъ мнѣ пришла въ голову мысль разсказать ему все, потому что я нуждался въ его помощи.

— Панъ Устшицкій, — сказалъ я, — у насъ случилось несчастье. Я разсчитываю, что вы не скажете объ этомъ никому, — ни вашей женѣ, ни дочери, ни гувернанткѣ. Дѣло идетъ о чести нашего дома.

Я зналъ, что онъ не скажетъ никому, но у меня было мало надежды, чтобы все это дѣло осталось въ тайнѣ, поэтому я предпочелъ предупредить его, чтобъ освѣтить положеніе вещей. Я разсказалъ ему все, за исключеніемъ того, что самъ любилъ Ганю.

— Ты думаешь драться съ Селимомъ, а? — спросилъ онъ, выслушавъ меня до конца.

— Да, мы будемъ драться завтра. Но еще и сегодня я хочу преслѣдовать ихъ и прошу васъ — дайте мнѣ самыхъ лучшихъ вашихъ лошадей.

— Преслѣдовать ихъ нѣтъ никакой надобности, — далеко они не уѣхали. Ѣздили, Ѣздили по разнымъ дорогамъ и возвратились въ Хожели. Да и куда имъ было убѣжать? Пріѣхали въ Хожели, повалились въ ноги старому Мирзѣ, — другого средства у нихъ не было. Старый Мирза заперъ Селима въ сараѣ, а панну… панну отвезетъ къ вамъ. Какова штука, а?

— Панъ Устшицкій!

— Ну, ну, дитя мое, не сердись, я ей въ вину этого не ставлю. Но зачѣмъ терять время?

И онъ на минуту задумался.

— Теперь я знаю что дѣлать. Я сейчасъ же поѣду въ Хожели, а еще лучше будетъ, если ты останешься здѣсь. Если Ганя въ Хожеляхъ, то я возьму ее и отвезу къ вамъ. Можетъ быть мнѣ ея не отдадутъ? Посмотримъ… Вотъ бѣда-то, отецъ твой ужь очень невоздержный человѣкъ, — чего добраго, онъ вызоветъ стараго Мирзу, а тотъ ни въ чемъ не виноватъ.

— Отца нѣтъ дома.

— Тѣмъ лучше, тѣмъ лучше!

Панъ Устшицкій хлопнулъ въ ладоши.

— Янекъ, сюда!

Въ комнату вошелъ слуга.

— Заложить мнѣ бричку черезъ десять минутъ. Понимаешь?

— А мнѣ лошадей? — сказалъ я.

— Другую для пана Генрика. Вотъ такъ штука!

Мы молчали нѣсколько минутъ, наконецъ я сказалъ:

— Вы позволите мнѣ написать Селиму? — я хочу вызвать его письменно.

— Почему такъ?

— Я опасаюсь, что старый Мирза не позволитъ ему драться. Запретъ его на время и будетъ думать, что этого достаточно, а мнѣ этого мало, мало! Если Селимъ уже сидитъ подъ замкомъ, вы его не увидите, черезъ старика сдѣлать ничего нельзя, а письмо можно кому-нибудь оставить. Я и отцу также не скажу, что хочу драться. Дѣйствительно, онъ самъ можетъ вызвать стараго Мирзу, а тотъ ни въ чемъ не виноватъ; но если мы подеремся съ Селимомъ, то все дѣло будетъ кончено, — вѣдь вы же сами сказали, что я долженъ драться съ нимъ.

— Я такъ думаю, — драться, драться! Для шляхтича это всегда самое лучшее средство. А старый ли, молодой ли — все равно. Кому-нибудь — дѣло другое, но не шляхтичу. Ну, пиши, ты разсуждаешь правильно!

Я сѣлъ и написалъ вотъ что:

«Ты негодяй! этимъ письмомъ я даю тебѣ пощечину. Если ты не будешь завтра утромъ возлѣ Ваховой дачи съ пистолетомъ или шпагой, то будешь самымъ послѣднимъ трусомъ, — да, впрочемъ, ты трусъ и на самомъ дѣлѣ».

Я запечаталъ письмо и отдалъ его пану Устшицкому, потомъ мы оба вышли на дворъ, гдѣ насъ уже ожидали запряженныя брички.

Вдругъ еще одна ужасная мысль пришла мнѣ въ голову.

— Послушайте, — сказалъ я пану Устшицкому, — а если Селимъ повезъ Ганю не въ Хожели?

— Если не въ Хожели, тогда онъ выигралъ время: теперь ночь, пятьдесятъ дорогъ на всѣ стороны и… и ищи вѣтра въ полѣ. — Но куда же онъ могъ увезти ее?

— Въ городъ.

— Шестнадцать миль на однѣхъ и тѣхъ же лошадяхъ? Будь спокоенъ! Тогда и я поѣду въ городъ завтра, даже сегодня, но сначала въ Хожели. Повторяю тебѣ, будь спокоенъ.

Черезъ часъ я былъ уже дома. Ночь была поздняя, даже очень поздняя, но въ окнахъ повсюду мигали огоньки. Должно быть люди бѣгали со свѣчками изъ комнаты въ комнату. Когда моя бричка загремѣла передъ крыльцомъ, двери отворились и въ сѣни вошелъ ксёндзъ Людвикъ со свѣчкой въ рукѣ.

— Тише, тише! — прошепталъ онъ, приставляя палецъ къ губамъ.

— Ганя? — тревожно спросилъ я.

— Говори тише! Ганя здѣсь, ее привезъ старый Мирза. Пойдемъ ко мнѣ, я разскажу тебѣ все.

Мы вошли въ комнату къ ксёндзу.

— А ты что дѣлалъ?

— Я гнался за ними. Мирза застрѣлилъ мою лошадь. Отецъ дома?

— Возвратился, какъ только уѣхалъ старый Мирза, Охъ горе, горе! Теперь у него докторъ. Мы боялись, какъ бы съ нимъ не было удара. Онъ хотѣлъ сейчасъ же ѣхать вызывать стараго Мирзу. Не ходи къ отцу, какъ бы ему не сдѣлалось хуже, а завтра проси его, чтобъ онъ не вызывалъ Мирзу. Грѣхъ это великій, а къ тому же старикъ ни въ чемъ не виноватъ. Селима онъ побилъ и заперъ его на ключъ, а Ганю самъ привезъ сюда. Людямъ своимъ онъ приказалъ молчать. Къ счастію, твоего отца еще не было дома.

Оказалось, что панъ Устшицкій предвидѣлъ все, что случится.

— А Ганя какъ?

— Промокла до нитки. У нея теперь жаръ. Отецъ страшно разбранилъ ее. Бѣдное дитя!

— А докторъ Стась видѣлъ ее?

— Видѣлъ и приказалъ сейчасъ же положить ее въ постель. Венгровская сидитъ у нея. Подожди меня здѣсь. Я пойду къ отцу, скажу, что ты пріѣхалъ. Онъ уже разослалъ за тобой гонцовъ во всѣ стороны. И Казя тоже нѣтъ, — и онъ уѣхалъ искать тебя. Боже, Боже всемогущій! что здѣсь творилось.

Съ этими словами ксёндзъ пошелъ къ отцу, а я не могъ усидѣть въ его комнатѣ и побѣжалъ къ Ганѣ. Я не хотѣлъ ее видѣть, — о, нѣтъ! — это стоило бы ей очень дорого. Мнѣ нужно было только удостовѣриться, что она дѣйствительно возвратилась, что снова находится въ безопасности, подъ нашею кровлей, возлѣ меня, защищенная отъ бури и страшныхъ случайностей сегоднешняго дня. Странныя чувства волновали меня, когда я приближался къ комнатѣ Гани. Не гнѣвъ, не ненависть, но глубокую жалость я чувствовалъ къ ней, непреодолимое сожалѣніе къ этой несчастной жертвѣ безумства Селима. Я думалъ о ней какъ о голубкѣ, которую схватилъ ястребъ. Сколько бѣдняжка должна была вынести униженій въ Хожеляхъ въ домѣ стараго Мирзы! Я далъ себѣ слово, что не сдѣлаю ей ни малѣйшаго упрека — ни сегодня, ни завтра, никогда, и буду обращаться съ ней такъ, какъ будто бы ничего не произошло.

Когда я подходилъ къ ея комнатѣ, двери отворились и на порогѣ показалась старая Венгровская.

— Спитъ паненка? — спросилъ я у нея.

— Не спитъ, не спитъ, бѣдняжечка… О, паничъ мой золотой! еслибы вы знали, что тутъ было, какъ старый панъ кричалъ на паненку (тутъ старая Венгровская отерла фартукомъ свои глаза), то я думала, что бѣдняжка умретъ на мѣстѣ. А промокла-то она какъ, а какъ испугалась… о, Господи, Господи!

— Ну, а теперь она какъ?

— Вотъ увидите, захвораетъ; къ счастью, докторъ подъ рукою.

Я заглянулъ въ комнату Гани. Она сидѣла на постели, щеки ея пылали, глаза горѣли, — видимо ее била лихорадка. Я колебался — войти, или не входить къ ней, какъ ксёндзъ Людвикъ ударилъ меня по плечу.

— Отецъ зоветъ тебя, — сказалъ онъ.

— Ксёндзъ Людвикъ, она больна?

— Докторъ сейчасъ пойдетъ къ ней, а ты поговори съ отцомъ. Иди, иди, — ужь поздно.

— Который часъ?

— Половина перваго.

Я ударилъ себя рукой по лбу… А въ пять часовъ мнѣ нужно драться съ Селимомъ.

XI

Послѣ получасового разговора съ отцомъ я возвратился въ свою комнату, но спать не ложился совсѣмъ. Я разсчелъ, что для того, чтобы къ пяти часамъ мнѣ поспѣть къ хатѣ Ваха, изъ дома нужно выйти въ четыре, — значитъ въ моемъ распоряженіи оставалось только около трехъ часовъ. Скоро пришелъ и ксёндзъ Людвикъ посмотрѣть, не боленъ ли я послѣ бѣшеной скачки и переодѣлся ли въ сухое платье. Ксёндзъ уговаривалъ меня лечь въ постель, но разговорился и просидѣлъ у меня болѣе часа.

Въ особенности подробно онъ передалъ мнѣ то, что говорилъ старый Мирза. Оказалось, что Селимъ совсѣмъ сошелъ съ ума. Онъ думалъ, что послѣ его выходки старику ничего не остается, какъ благословить его, а намъ — отдать ему Ганю. Послѣ разговора со мной онъ не только писалъ къ Ганѣ, но и видѣлся съ ней и уговорилъ ее бѣжать. Дѣвочка, несмотря на то, что не понимала важности и послѣдствій этого рискованнаго шага, инстинктивно сопротивлялась всѣми силами, но Селимъ опуталъ ее своими мольбами и своею любовью. Кромѣ того, онъ представилъ ей бѣгство какъ простую прогулку въ Хожели, послѣ которой они соединятся на вѣки и будутъ счастливы. Онъ увѣрялъ, что потомъ самъ отвезетъ ее обратно, но уже какъ свою нареченную, что отецъ мой согласится на все, а я долженъ буду согласиться, и даже болѣе, скоро утѣшусь около Лёли Устшицкой. Онъ говорилъ, что пожертвовалъ бы для нея всѣмъ, даже самою жизнью, что не переживетъ разлуки, — утопится, застрѣлится или отравится. А потомъ онъ бросился къ ея ногамъ и дѣло кончилось тѣмъ, что дѣвочка согласилась на все. Но какъ только они тронулись съ мѣста, Ганя перепугалась и со слезами начала умолять Селима вернуться назадъ, но онъ не хотѣлъ и слышать этого.

Такъ разсказывалъ ксёндзу Людвику старый Мирза, — разсказывалъ можетъ-быть потому, чтобы показать, что у Селима намѣренія были добрыя. Принимая все это въ соображеніе, ксёндзъ Людвикъ не раздѣлялъ гнѣва моего отца, котораго возмутила неблагодарность Гани. По мнѣнію ксёндза, Ганя не была неблагодарна, — она только сбилась съ пути истиннаго по милости грѣшной, мірской любви. По этому поводу ксёндзъ сказалъ и мнѣ нѣсколько поучительныхъ словъ о мірскихъ чувствахъ, но я-то вовсе не сердился на Ганю за ея мірскую любовь, я бы всею жизнью заплатилъ за то, чтобъ она была направлена въ другую сторону. Къ Ганѣ я чувствовалъ необыкновенную жалость и кромѣ того сердце мое такъ приросло къ ней, что оторвать одно отъ другого не было никакой возможности. Я попросилъ ксёндза предстательствовать за нее передъ моимъ отцомъ и объяснить ему дѣло такъ, какъ онъ объяснялъ и мнѣ, а затѣмъ простился съ нимъ, потому что мнѣ хотѣлось остаться одному.

Послѣ ухода ксёндза я снялъ со стѣны нашу славную старинную саблю и пистолеты, подаренные мнѣ отцомъ, чтобы приготовиться для предстоящаго свиданія. Объ этомъ свиданіи мнѣ не было ни времени, ни охоты думать. Я хотѣлъ только драться на жизнь и на смерть, вотъ и все. За Селима я былъ совершенно спокоенъ, что онъ меня не обманетъ. Я осторожно отеръ саблю мягкою ватой; на широкомъ, синеватомъ ея клинкѣ, несмотря на двухсотлѣтній ея вѣкъ, не было ни малѣйшаго порока, хотя не мало она разрубила шлемовъ и нараменниковъ, не мало выпила крови шведской, татарской и турецкой. Подпись: «Іисусъ, Маріа» — блистала своими золотыми буквами. Я попробовалъ остріе, — оно было тонко, какъ край шелковой ленты. Голубые сафиры на эфесѣ, казалось, улыбаются, какъ будто просятъ, чтобы нашлась рука, которая взяла бы его и согрѣла своею теплотой.

Покончивъ съ саблей, я взялся за пистолеты, потому что не зналъ, какое оружіе выберетъ Селимъ, смазалъ масломъ замки у курка и осторожно зарядилъ. На дворѣ уже начинало сѣрѣть. Было три часа. Я окончилъ свою работу, бросился на кресло и началъ думать. Изъ всего, что я видѣлъ самъ и о чемъ мнѣ разсказывалъ ксёндзъ Людвикъ, все яснѣе и яснѣе вытекала одна истина, что во всемъ происшедшемъ и я былъ виноватъ не мало. Я спрашивалъ себя: надлежащимъ ли образомъ я исполнилъ обязанности, которыя наложилъ на меня Николай, и отвѣчалъ: нѣтъ! О Ганѣ ли я больше думалъ, или о себѣ? опять нѣтъ! И думалъ я, и заботился только о себѣ. Кромѣ того, Ганя, это кроткое, безоружное существо, была между нами тѣмъ, чѣмъ голубка въ гнѣздѣ хищныхъ птицъ. Я не могъ подавить въ себѣ той мучительной мысли, что мы оба съ Селимомъ разрывали ее между собою, какъ привлекательную добычу, и въ той борьбѣ, гдѣ хищники отстаивали только свои личные интересы, болѣе всѣхъ пострадала та, которая была менѣе виновна… А вотъ черезъ два часа мы должны разыграть послѣдній актъ этой борьбы. Тяжкія, угнетающія это были мысли. Оказывалось, что весь нашъ шляхетскій міръ былъ черезчуръ жестокъ къ Ганѣ. Матери моей, къ несчастью, давно не было дома, а мы, мужчины, своими грубыми руками помяли нѣжный цвѣтокъ, который судьба бросила посреди насъ. Вина тяготѣла надо всѣмъ нашимъ домомъ и вину эту нужно было смыть или моею кровью, или кровью Селима.

Я былъ готовъ и на то и на другое.

Тѣмъ временемъ разсвѣтъ все сильнѣй и сильнѣй началъ заглядывать въ мои окна. Я загасилъ свѣчу. Часы въ домѣ гулко пробили половину четвертаго. «Ну, пора!» — подумалъ я, накинулъ пальто, чтобы прикрыть оружіе, и вышелъ изъ комнаты.

Проходя мимо дома, я замѣтилъ, что главныя двери, которыя обыкновенно на ночь запирались, теперь стояли настежь. Очевидно, кто-нибудь ужь вышелъ изъ дома, и я долженъ былъ соблюдать величайшую осторожность, чтобы не наткнуться на кого-нибудь. Тихо прокрадываясь къ липовой аллеѣ, я осторожно осматривался по сторонамъ, но вокругъ все еще спало мирнымъ сномъ. Только въ аллеѣ я смѣло поднялъ голову, увѣренный, что теперь меня изъ дома уже никто не увидитъ. Утро было ясное и свѣтлое, отъ липъ вѣяло сладкимъ медовымъ запахомъ. Я повернулъ налѣво, къ кузницѣ, — такъ вела дорога къ хатѣ Ваха. Мое утомленіе и сонливость подъ вліяніемъ свѣжести утра исчезли безслѣдно. Я былъ полонъ какой-то доброй надежды и предчувствіе говорило мнѣ, что въ этой борьбѣ я возьму верхъ. Правда, Селимъ изъ пистолетовъ стрѣлялъ мастерски, но и я не хуже его; шпагой онъ владѣлъ лучше, но я былъ гораздо сильнѣе его, — настолько сильнѣе, что онъ едва могъ выдерживать силу моихъ ударовъ. «Да, наконецъ, будь что будетъ, — подумалъ я, — по крайней мѣрѣ конецъ, развязка того гордіева узла, который такъ давно давилъ меня». Кромѣ того, Селимъ съ дурными ли, съ хорошими ли намѣреніями, а все-таки нанесъ Ганѣ непоправимый вредъ, и я долженъ расплатиться съ нимъ за это.

Раздумывая такимъ образомъ, я дошелъ до берега пруда. Вотъ уже шлюзъ и мостъ и… вдругъ я остановился, какъ вкопанный. На мосту стоялъ мой отецъ съ руками заложенными назадъ и съ давно погасшею трубкой, стоялъ, опершись на перила моста, и задумчиво глядѣлъ на воду, въ которой отражалась заря со всѣми ея богатыми красками. Вѣроятно такъ же, какъ и я, онъ не могъ заснуть и вышелъ подышать чистымъ воздухомъ, а можетъ-быть и посмотрѣть на хозяйство.

Я не сразу замѣтилъ его, потому что съ моей стороны его заслоняли вербы, и подошелъ на разстояніе какихъ-нибудь десяти шаговъ. Я спрятался за вербы и самъ не зналъ что мнѣ дѣлать.

Но отецъ все стоялъ на своемъ мѣстѣ и бормоталъ утреннія молитвы. До ушей моихъ долетѣло:

«Богородице, Дѣво, радуйся, Господь съ Тобою!» Тутъ отецъ началъ шептать тихо и потомъ громко закончилъ: «И благословенъ плодъ чрева Твоего. Аминь».

Надоѣло мнѣ стоять за вербой и я рѣшилъ тихонько перейти черезъ мостъ. Отецъ стоялъ, повернувшись къ водѣ, да кромѣ того, какъ я упоминалъ раньше, онъ былъ глуховатъ. Я старался идти какъ можно тише, но, къ несчастью, плохо пригнанныя другъ къ другу мостовины закачались и отецъ обернулся.

— Что ты дѣлаешь здѣсь? — спросилъ онъ.

Я покраснѣлъ, какъ ракъ.

— Прогуляться вышелъ, папа, только прогуляться.

Но отецъ приблизился ко мнѣ, распахнулъ мое пальто, въ которое я такъ тщательно закутывался, указалъ на саблю и пистолеты и спросилъ:

— А это что?

Дѣлать нечего, приходилось признаться.

— Я вамъ скажу все, папа, — я иду драться съ Мирзой.

Я думалъ, что отецъ вспыхнетъ гнѣвомъ, но онъ только спросилъ:

— Кто кого вызвалъ?

— Я его.

— Безъ совѣта съ отцомъ, не сказавъ ему ни слова?

— Я вызвалъ его вчера, тотчасъ же послѣ моего преслѣдованія. Папа, я не спрашивалъ ни о чемъ, и кромѣ того боялся, что ты мнѣ не позволишь.

— И ты думалъ правильно. Ступай домой. Все это дѣло предоставь мнѣ.

Сердце мое сжалось такъ болѣзненно и отчаянно, какъ не сжималось никогда.

— Папа, — сказалъ я, — умоляю тебя всѣмъ на свѣтѣ, умоляю памятью дѣда, не мѣшай мнѣ драться съ татариномъ. Я помню, какъ ты называлъ меня демократомъ и гнѣвался на меня. О, я чувствую, что во мнѣ течетъ твоя кровь, кровь моего дѣда. Папа, онъ обидѣлъ Ганю, и это должно быть прощено ему? Пусть никто не разглашаетъ, что родъ нашъ дозволилъ обидѣть сироту, оставленную на его попеченіе, и не отомстилъ за нее. Я очень виноватъ: я любилъ ее и не сказалъ тебѣ объ этомъ, но клянусь, что еслибъ даже и не любилъ ея, то ради чести нашего дома я сдѣлалъ бы то же самое, что дѣлаю теперь. Совѣсть говоритъ мнѣ, что я поступаю благородно, — и ты, папа, не помѣшаешь мнѣ. Но если и такъ, то я не повѣрю, чтобы ты запретилъ мнѣ быть благороднымъ, — не повѣрю, не повѣрю, папа! Помни, Ганя оскорблена, я вызвалъ врага, я далъ слово. Я знаю, что я несовершеннолѣтній, но развѣ у несовершеннолѣтняго честь и благородство не такое же, какъ и у взрослаго человѣка? Я вызвалъ, я далъ слово, а ты училъ меня не разъ, что честь — это первая обязанность шляхтича… Папа, папа!

И припавъ губами къ его рукамъ, я истерически разрыдался. По мѣрѣ того, какъ я говорилъ, суровое лицо отца смягчалось и прояснялось все болѣе и болѣе; онъ поднялъ глаза кверху и крупная, тяжелая слеза упала на мой лобъ. Онъ велъ борьбу съ самимъ собой; я былъ зеницей его ока, самымъ дорогимъ сокровищемъ во всемъ мірѣ. Наконецъ онъ склонилъ свою посѣдѣвшую голову и сказалъ тихимъ, еле слышнымъ голосомъ:

— Да руководитъ тобою Богъ отцовъ твоихъ! Иди, мальчикъ, иди биться съ татариномъ…

Отецъ долго прижималъ меня къ своей груди, потомъ подавилъ волненіе и сказалъ, но уже громко и весело:

— Да бейся такъ, чтобы небу было жарко!

Я поцѣловалъ у него руку.

— На сабляхъ или на пистолетахъ?

— Выбираетъ онъ.

— А секунданты?

— Безъ секундантовъ. Я вѣрю ему, а онъ мнѣ. Зачѣмъ намъ свидѣтели, папа?

Я снова бросился ему на шею, потому что пора было идти. Я и ушелъ, но, пройдя съ полверсты, оглянулся: отецъ все еще стоялъ на мосту и осѣнялъ меня крестнымъ знаменіемъ. Первый лучъ восходящаго солнца упалъ па его высокую фигуру и окружилъ ее сіяющимъ ореоломъ. И этотъ ветеранъ, посѣдѣвшій въ битвахъ, съ распростертыми руками, показался мнѣ орломъ, издали благословляющимъ своего птенца на такую же славную и высокую жизнь, какую велъ и онъ самъ. И какъ заиграло во мнѣ тогда сердце! Столько энтузіазма и вѣры въ себя было во мнѣ въ это время, что еслибы не одинъ, а десять Селимовъ ждало меня сейчасъ у Ваховой хаты, то я помѣрялся бы со всѣми.

Наконецъ я пришелъ на мѣсто. Селимъ ждалъ меня у опушки лѣса. Признаюсь, когда я посмотрѣлъ на него, то почувствовалъ то, что чувствуетъ волкъ, когда смотритъ на свою добычу. Мы обмѣнялись грозными взглядами. Селимъ измѣнился за эти два дня, — похудѣлъ и подурнѣлъ, — а можетъ-быть это мнѣ только казалось, что онъ подурнѣлъ; глаза его свѣтились, концы губъ дрожали.

Мы пошли въ глубь лѣса, но во всю дорогу не обмѣнялись ни однимъ словомъ. Наконецъ намъ попалась маленькая полянка между соснами. Я остановился и, сказалъ:

— Здѣсь. Согласенъ?

Онъ кивнулъ головой и началъ растегивать сюртукъ.

— Выбирай! — сказалъ я, указывая ему на пистолеты и саблю.

Онъ молча показалъ мнѣ свою кривую турецкую саблю.

Я сбросилъ сюртукъ. И Селимъ сдѣлалъ то же самое, но передъ этимъ вынулъ изъ сюртука конвертъ.

— Если я погибну, прошу тебя отдай это паннѣ Ганнѣ.

— Я не принимаю такихъ порученій.

— Это не признанія въ любви, это — объясненія.

— Хорошо.

Мы заворотили рукава нашихъ рубашекъ. Только теперь мое сердце забилось быстрѣй. Селимъ схватился за рукоять своей сабли, выпрямился, сталъ въ позицію и коротко сказалъ:

— Я готовъ.

Я сталъ также и прикоснулся своей саблей къ его саблѣ.

— Можно?

— Можно!

— Начинай!

Я наступилъ на него сразу такъ энергично, что онъ долженъ былъ попятиться на нѣсколько шаговъ, но такъ ловко и быстро отвѣчалъ мнѣ, что звукъ нашихъ ударовъ почти сливался вмѣстѣ. Румянецъ залилъ его лицо, ноздри раздулись, глаза вытянулись вкось, по-татарски, и начали бросать молніи. Черезъ минуту раздавался только сухой стукъ клинка о клинокъ, да слышалось наше тяжелое дыханіе. Селимъ скоро понялъ, что если борьба будетъ продолжаться, онъ погибнетъ, потому что у него не хватитъ силъ. Крупныя капли испарины выступили у него на лбу, дыханіе становилось все болѣе короткимъ и прерывистымъ. Но имъ овладѣвало какое-то бѣшенство, какое-то кровожадное остервенѣніе. Волосы его, растрепавшіеся отъ быстраго движенія, въ безпорядкѣ падали на лобъ, изъ-за яркихъ, красныхъ губъ виднѣлись стиснутые бѣлые зубы. Татарская натура пробудилась въ немъ, проснулся дикій человѣкъ, ощущающій саблю въ своей рукѣ и предвкушающій запахъ крови. Бѣшенства и у меня было столько же, но силы гораздо больше. Одинъ разъ онъ не отразилъ моего удара и кровь брызнула изъ его лѣвой руки; черезъ нѣсколько секундъ конецъ моей сабли коснулся его лба. Страшенъ онъ былъ въ это время съ кровавою струйкой, скатывающейся по его лицу. Казалось, это придаетъ ему новыя силы. Онъ напиралъ на меня и отскакивалъ, какъ раненый тигръ. Конецъ его сабли извивался со страшною быстротой вокругъ моей головы, плечъ и груди. Съ трудомъ я отражалъ эти бѣшеные удары, тѣмъ болѣе, что мнѣ самому хотѣлось нападать. По временамъ мы сходились такъ близко, что грудью чуть не касались груди. Вдругъ Селимъ отскочилъ, сабля его просвистала около моего уха; я отбилъ ее съ такою силой, что на мгновеніе голова Селима осталась открытой. Я нанесъ ударъ, могущій разсѣчь его черепъ пополамъ и… словно громъ небесный поразилъ меня въ темя. Я крикнулъ: «Іисусъ, Марія!» и упалъ ничкомъ на землю.

XII

Что дѣлалось со мною долгое время, я не знаю и не помню. Когда я очнулся, то лежалъ на постели отца, а отецъ сидѣлъ около меня въ креслѣ, съ запрокинутою назадъ головой, блѣднымъ лицомъ и закрытыми глазами. Ставни были закрыты, на столѣ горѣли свѣчи, и тишину, царящую въ комнатѣ, нарушало только тиканье часового маятника. Долго и безсознательно смотрѣлъ я въ потолокъ и лѣниво собиралъ свои мысли, попробовалъ было пошевелиться, но у меня страшно заболѣла голова. Эта боль немного напомнила мнѣ все, что произошло, и я проговорилъ тихимъ, ослабѣвшимъ голосомъ:

— Папа!

Отецъ вздрогнулъ и наклонился ко мнѣ. На его лицѣ блеснула радость.

— Боже, благодарю тебя! онъ пришелъ въ себя. Что, сыночекъ милый, что?

— Папа, я дрался съ Селимомъ?

— Да, дорогой мой. Не думай объ этомъ!

Съ минуту я промолчалъ, а потомъ спросилъ опять:

— Папа! кто меня принесъ сюда изъ лѣсу?

— Я принесъ тебя на рукахъ. Только не говори ничего, не тревожься.

Но не прошло и пяти минутъ, какъ я опять началъ свой допросъ. Только говорилъ я очень медленно:

— Папа!

— Что, дитя мое?

— А какъ Селимъ?

— Онъ также ослабѣлъ отъ потери крови. Я приказалъ отвести его въ Хожели.

Я было хотѣлъ спросить о Ганѣ и о матери, но чувствовалъ, что сознаніе снова покидаетъ меня. Показалось мнѣ, что какія-то собаки, черныя и желтыя, начали танцовать на двухъ лапахъ около моей кровати и я началъ присматриваться къ этой пляскѣ. То мнѣ слышались звуки деревенской свирѣли, а то, вмѣсто часовъ, висящихъ противъ моей кровати, мнѣ виднѣлось какое-то лицо, которое то исчезало, то появлялось вновь на стѣнѣ. То не было состояніе полной безсознательности, — меня только томила лихорадка, — и состояніе это должно было продолжаться долго. По временамъ мнѣ дѣлалось лучше, и тогда я распознавалъ лица людей, окружающихъ мою постель: то отца, то ксёндза, то Казя, то доктора Стася. Помню, что среди этихъ лицъ мнѣ не хватало одного, — какого именно, я не могъ сообразить, но чувствовалъ это отсутствіе. Разъ ночью, заснувъ крѣпкимъ сномъ, я проснулся передъ утромъ. Свѣчи еще горѣли на столѣ. Мнѣ было какъ-то особенно плохо. Вдругъ я замѣтилъ, что надъ моей постелью склоняется кто-то, кого я сразу не узналъ, но при видѣ кого мнѣ сдѣлалось такъ хорошо, какъ будто бы я умеръ и былъ взятъ на небо. То было лицо ангельское, святое, кроткое, съ потоками слезъ, струящимися изъ глазъ. Мнѣ и самому захотѣлось плакать. Искра сознанія вновь вспыхнула въ моей головѣ и я слабо прошепталъ:

— Мама!

Ангельское лицо наклонилось къ моей исхудалой рукѣ, безъ движенія лежащей на одѣялѣ, и припало къ ней губами. Я попробовалъ приподняться, но опять почувствовалъ боль въ вискахъ и только простоналъ:

— Мама, больно!

Мать начала перемѣнять ледяные компрессы, лежащіе на моей головѣ. Обыкновенно эта операція причиняла мнѣ не малыя страданія, но теперь эти дорогія, нѣжныя руки съ такою заботливостью начали ощупывать мою бѣдную изрубленную голову, что я не почувствовалъ никакой боли.

Съ тѣхъ поръ я былъ уже въ сознаніи и только вечеромъ меня вновь охватывала лихорадка. Тогда мнѣ представлялась Ганя, хотя въ сознательныя минуты я никогда не видалъ ея около себя. Но и видѣлъ-то я ее всегда въ какомъ-нибудь опасномъ положеніи. То волкъ съ кровавыми глазами бросался на нее, то ее похищалъ кто-то — Селимъ, не Селимъ, съ лицомъ обросшимъ черною щетиной и съ рогами на головѣ. Тогда я или кричалъ, или очень нѣжно и мягко умолялъ этого волка или рогатаго человѣка не похищать Ганю. Мать прикладывала руку къ моему лбу — и злыя видѣнія тотчасъ же исчезали.

Наконецъ, лихорадка совсѣмъ оставила меня, я пришелъ въ память, но это не значило, чтобы состояніе моего здоровья улучшилось. Явилась еще какая-то болѣзнь, какая-то непонятная слабость, отъ которой я видимо угасалъ. По цѣлымъ днямъ и ночамъ я всматривался въ одну точку на потолкѣ. Я былъ въ памяти, но равнодушенъ ко всему. Меня не интересовала ни жизнь, ни смерть, ни люди, окружающіе мою постель. Я воспринималъ впечатлѣніе, видѣлъ все, что дѣлалось вокругъ меня, но у меня не было достаточно силъ, чтобы собрать свои мысли воедино и заставить себя чувствовать. Однажды вечеромъ я видимо началъ умирать. Возлѣ меня поставили толстую желтую свѣчку, потомъ я увидалъ ксёндза Людвика не въ обычной его одеждѣ, а въ ризѣ. Ксёндзъ Людвикъ причастилъ меня, потомъ особоровалъ и притомъ рыдалъ такъ, что чуть не падалъ въ обморокъ. Маму такъ и вынесли замертво изъ комнаты. Казь рыдалъ у стѣны и рвалъ на себѣ волосы, а отецъ сидѣлъ какъ окаменѣлый, съ судорожно сжатыми руками. Я видѣлъ все это отлично, но былъ вполнѣ равнодушенъ ко всему и смотрѣлъ, какъ обыкновенно, неподвижными глазами на потолокъ, на деревянную спинку кровати и на переплетъ окна, въ которое вливались серебристыя волны луннаго свѣта.

Наконецъ въ комнату изъ всѣхъ дверей хлынула прислуга; начались крики, вопли, рыданія, причемъ голосъ Казя покрывалъ всѣ голоса. Наконецъ всѣ стали на колѣни, ксёндзъ началъ читать отходную, — началъ и оборвался на полусловѣ. Тутъ и отецъ мой не выдержалъ, простоналъ: «о Іисусе, Іисусе!» и, какъ подкошенный, упалъ на полъ. Въ эту минуту я почувствовалъ, что оконечности мои начинаютъ охладѣвать, мною овладѣла какая-то лѣнь и сонливость. «А! значитъ я умираю», — подумалъ я и заснулъ.

И дѣйствительно, вмѣсто того, чтобъ умереть, я уснулъ, и уснулъ такъ хорошо, что проснулся только черезъ двадцать четыре часа, съ силами настолько окрѣпшими, что и самъ не могъ отдать себѣ отчета въ томъ, что произошло. Равнодушіе мое исчезло, могучій, молодой организмъ побѣдилъ самую смерть и пробуждался къ новой жизни съ новою силой. Какія сцены радости происходили у моей постели, — я не пытаюсь изображать. Казь почти совсѣмъ сошелъ съ ума. Мнѣ разсказывали потомъ, что тотчасъ же послѣ поединка, когда отецъ принесъ меня раненаго домой, а докторъ объявилъ, что не ручается за мою жизнь, бѣднаго Казика должны были запереть на замокъ, потому что онъ вздумалъ охотиться на Селима какъ на дикаго звѣря и поклялся, что застрѣлитъ его при первой встрѣчѣ, если я умру. Къ счастью, и Селимъ, тоже раненый, долженъ былъ нѣкоторое время лежать въ постели.

Здоровье мое улучшалось съ каждымъ днемъ. Ко мнѣ вновь возвращалось желаніе жить. Отецъ, мать, ксёндзъ и Казь день и ночь сидѣли у моей кровати.

И какъ я любилъ ихъ тогда, какъ мнѣ было скучно когда кто-нибудь хоть на минуту выходилъ изъ моей комнаты. Но вмѣстѣ съ жизнью и старое чувство къ Ганѣ вновь начало отзываться въ моемъ сердцѣ. Когда я пробудился отъ того сна, который всѣмъ представлялся преддверіемъ вѣчнаго сна, то сейчасъ же спросилъ о Ганѣ. Отецъ отвѣчалъ мнѣ, что она здорова, но вмѣстѣ съ madame^[1] д’Ивъ и моими сестрами уѣхала къ дядѣ, потому что оспа все болѣе и болѣе свирѣпствовала въ деревнѣ. Кромѣ того, онъ говорилъ, что ужь простилъ ей, забылъ все, и приказывалъ мнѣ быть спокойнымъ. Потомъ я нѣсколько разъ заводилъ разговоръ съ матерью, которая знала, что это интересуетъ меня больше всего, но тѣмъ не менѣе отдѣлывалась неопредѣленными словами. Она говорила, что отецъ скажетъ мнѣ что-то очень пріятное, но только не теперь, не сейчасъ, а когда я выздоровлю, а пока совѣтовала мнѣ быть спокойнымъ.

При этомъ она всегда улыбалась какъ-то грустно, а мнѣ хотѣлось плакать отъ радости. Но иногда въ домѣ происходило что-то такое, что не только возмущало мое спокойствіе, но и наполняло меня страхомъ.

Однажды вечеромъ, когда мать сидѣла у меня, вошелъ Франекъ и попросилъ ее къ паннѣ Ганнѣ.

Я тотчасъ же привскочилъ на своей постели.

— Ганя пріѣхала? — спросилъ я.

— Нѣтъ, — отвѣтила мать, — не пріѣзжала. Онъ просилъ меня въ комнату Гани, — тамъ бѣлятъ потолокъ и стѣны оклеиваютъ новыми обоями.

По временамъ мнѣ казалось, что будто туча тяжелой и плохо скрываемой грусти лежала на челѣ окружающихъ меня лицъ. Я не понималъ, что дѣлается, а на вопросы мои отвѣчали чѣмъ ни попало. Я распрашивалъ и Казя, но и онъ отвѣчалъ мнѣ, какъ другіе, что въ домѣ все благополучно, что мои сестры, madame^[1] д’Ивъ и Ганя вскорѣ возвратятся, а затѣмъ слѣдовалъ вѣчный припѣвъ, чтобъ я былъ спокоенъ.

— А откуда же это уныніе? — спрашивалъ я.

— Видишь, я скажу тебѣ все. Селимъ со старымъ Мирзой пріѣзжаютъ сюда каждый день. Селимъ въ страшномъ отчаяніи, плачетъ, хочетъ во что бы то ни стало видѣть тебя, но старики боятся, чтобъ это тебѣ не повредило.

Я улыбнулся.

— Какой умный этотъ Селимъ, — сказалъ я, — чуть-чуть черепъ мнѣ не раскроилъ, а теперь плачетъ обо мнѣ. О Ганѣ онъ все еще мечтаетъ?

— Э, гдѣ тамъ ему мечтать о Ганѣ! Впрочемъ я не знаю, не распрашивалъ у него, но думаю, что онъ уже самъ отрекся отъ нея.

— Это еще вопросъ.

— Во всякомъ случаѣ она достанется кому-нибудь другому, будь спокоенъ.

Тутъ Казикъ состроилъ пресмѣшную рожу и добавилъ съ плутовской улыбкой:

— Я даже знаю кому. Далъ бы только Богъ, чтобы…

— Чтобы что?

— Чтобъ она вернулась поскорѣе, — добавилъ Казь поспѣшно.

Слова эти совершенно успокоили меня.

Спустя два дня, вечеромъ, мы съ отцомъ играли въ шахматы. Мать вышла и оставила дверь открытой, такъ что мнѣ видна была вся анфилада комнатъ, съ комнатою Гани на концѣ. Я посмотрѣлъ, но ничего не могъ разобрать, потому что всѣ комнаты, за исключеніемъ моей, тонули во мракѣ, а двери въ комнату Гани, казалось, были заперты.

Вдругъ кто-то вошелъ туда, точно какъ будто докторъ Станиславъ, и не заперъ за собою дверей.

Сердце мое безпокойно забилось. Въ комнатѣ Гани было свѣтло.

Свѣтъ этотъ врывался яснымъ столбомъ во мракъ сосѣдней залы, а на фонѣ этого свѣтлаго столба клубились легкія струйки дыма, словно частицы пыли въ солнечномъ лучѣ.

До меня донесся какой-то неопредѣленный запахъ, который съ каждою минутой становился все сильнѣй и сильнѣй. Вдругъ волосы дыбомъ стали на моей головѣ: я различилъ запахъ можжевельника.

— Папа, что это значитъ? — стремительно крикнулъ я, сбрасывая шахматную доску, вмѣстѣ съ шахматами, на земь. Отецъ вскочилъ съ мѣста взволнованный, — онъ также почуялъ этотъ проклятый запахъ и быстро захлопнулъ дверь моей комнаты.

— Ничего, ничего, — торопливо проговорилъ онъ.

Но я былъ уже на ногахъ и, хотя шатался изъ стороны въ сторону, но быстро направился къ дверямъ.

— Зачѣмъ тамъ курятъ можжевельникомъ? — крикнулъ я. — Я хочу идти туда.

Отецъ схватилъ меня за талію.

— Ты не пойдешь туда, не пойдешь, — я запрещаю тебѣ!

Мною овладѣло отчаяніе; я схватился за перевязку, покрывающую мою голову, и крикнулъ въ самозабвеніи:

— Хорошо! коли такъ, то, клянусь, я сорву перевязку и разорву рану своими руками. Ганя умерла? Я хочу ее видѣть.

— Ганя не умерла, даю тебѣ слово! — кричалъ отецъ, схвативъ меня за руки и оттаскивая меня отъ двери. — Она заболѣла, но теперь ей лучше. Успокойся же ты, успокойся!.. Господи, неужели же мало несчастій свалилось на мою голову!.. Я разскажу тебѣ все, только лягъ въ постель. Идти къ ней тебѣ нельзя, — ты убилъ бы ее. Успокойся, лягъ. Клянусь тебѣ, она выздоравливаетъ.

Силы меня оставили, я упалъ на постель и только повторялъ: «Боже мой, Боже мой!»

— Генрикъ, приди въ себя! Что, ты женщина что ли? Будь мужественъ. Она внѣ опасности. Я обѣщалъ разсказать тебѣ все и разскажу, но подъ условіемъ, что ты соберешь всѣ свои силы. Опусти голову на подушки; вотъ такъ. Покройся одѣяломъ и лежи спокойно.

Я былъ послушенъ.

— Я спокоенъ, но только скорѣй, папа, скорѣй! Сразу бы мнѣ все узнать, сразу. Правда, что ей лучше? Что съ ней было?

— А вотъ слушай: въ ночь, когда Селимъ похитилъ ее, была гроза; Ганя была одѣта только въ легкое платье. Промокла она до костей. Притомъ этотъ безумный шагъ стоилъ ей не дешево. Въ Хожеляхъ, куда привезъ ее Мирза, переодѣться ей было не во что; въ томъ же мокромъ платьѣ она и пріѣхала назадъ. Ночью съ ней сдѣлалась сильная лихорадка. На другой день старуха Венгровская не умѣла сдержать своего языка и разсказала ей все. Она сказала ей даже, что ты убитъ. Понятно, какъ это могло подѣйствовать на Ганю. Вечеромъ она была ужь безъ памяти. Докторъ долгое время не зналъ что съ ней, но наконецъ… Я тебѣ все скажу: въ деревнѣ свирѣпствовала — и теперь еще свирѣпствуетъ — оспа, и Ганя заразилась оспой.

Я закрылъ глаза; мнѣ казалось, что и я впадаю въ безпамятство, но потомъ я опомнился и сказалъ:

— Говори, папа, дальше, — я спокоенъ.

— Были минуты большой опасности, — продолжалъ отецъ. — Въ тотъ самый день, когда мы отчаивались за тебя, и она была при смерти. Но для васъ обоихъ наступилъ благопріятный кризисъ; теперь она такъ же, какъ и ты, выздоравливаетъ. Черезъ какую-нибудь недѣлю будетъ совсѣмъ здорова. Но что дѣлалось въ домѣ, Боже Ты мой!

Отецъ окончилъ и внимательно посмотрѣлъ на меня, точно опасаясь, какъ бы его слова на потрясли мой еще не окрѣпшій мозгъ. Я лежалъ неподвижно, собиралъ свои мысли и освоивался съ новымъ несчастіемъ. Отецъ всталъ и началъ большими шагами ходить по комнатѣ, поглядывая на меня отъ времени до времени.

— Папа! — спросилъ я послѣ долгаго молчанія.

— Что, мой мальчикъ?

— Она очень… очень обезображена?

Голосъ мой былъ тихъ и спокоенъ, но сердце страшно билось въ ожиданіи отвѣта.

— Да, — отвѣчалъ отецъ. — Обыкновенно, какъ послѣ оспы. Можетъ-быть никакихъ знаковъ не останется. Теперь знаки есть, но они исчезнутъ, непремѣнно исчезнутъ.

Я повернулся къ стѣнѣ и чувствовалъ, что мнѣ дѣлается дурно.

Но черезъ недѣлю послѣ того я былъ уже на ногахъ, а черезъ двѣ недѣли увидалъ Ганю. О, я не стану и пытаться описывать, что сдѣлалось съ этимъ прелестнымъ, идеальнымъ личикомъ! Я поклялся, что не выкажу ни малѣйшаго волненія, но когда увидалъ ее въ первый разъ, въ глазахъ у меня помутилось, и я упалъ на полъ въ глубокомъ обморокѣ. Боже, какъ страшно была она обезображена!

Когда меня привели въ чувство, Ганя громко рыдала и надъ своею участью, вѣроятно, да и надо мной, потому что я больше былъ похожъ на тѣнь, чѣмъ на человѣка.

— Это я виною всему, — повторяла Ганя, — я всему виною.

— Ганя, сестра моя, не плачь, я всегда буду любить тебя, — и схвативъ ея руки, чтобы поднести къ своимъ губамъ, какъ прежде, я вздрогнулъ и отдернулъ свои губы назадъ. Эти ручки, когда-то такія нѣжныя, бѣленькія и красивыя, были теперь ужасны. Черныя пятна почти сплошь усѣивали ихъ и покрывали шероховатой, отвратительною корой.

— Я всегда буду любить тебя, — съ усиліемъ проговорилъ я.

Я лгалъ. Въ сердцѣ моемъ жили любовь и состраданіе брата, но прежнее чувство улетѣло, какъ улетаетъ птица, безслѣдно.

Я пошелъ въ садъ, въ ту самую хмѣлевую бесѣдку, гдѣ когда-то Ганя съ Селимомъ объяснялись въ первый разъ, сѣлъ на скамью и заплакалъ горькими слезами, словно послѣ утраты дорогого существа.

И дѣйствительно, прежняя Ганя умерла для меня, вѣрнѣе — умерла моя любовь, а въ сердцѣ осталась только пустота и боль какъ отъ незажившей раны.

Долго, долго сидѣлъ я. Тихій осенній вечеръ началъ золотить верхушки деревьевъ, меня искали дома по всѣмъ угламъ, наконецъ въ бесѣдку вошелъ мой отецъ.

Онъ посмотрѣлъ на меня и почтительно отнесся къ моему горю.

— Бѣдный мальчикъ! — сказалъ онъ. — Богъ послалъ тебѣ тяжелое испытаніе, но уповай на Него! Онъ знаетъ, что творитъ.

Я припалъ головою къ груди отца и мы долго молчали оба.

Отецъ заговорилъ первый:

— Ты былъ къ ней очень привязанъ; скажи мнѣ, еслибъ я сказалъ тебѣ: возьми ее, протяни ей руку на всю жизнь, — что ты отвѣтилъ бы мнѣ?

— Папа, — отвѣтилъ я, — любовь моя могла отлетѣть отъ меня, но честь осталась. Я готовъ.

Отецъ нѣжно поцѣловалъ меня.

— Да благословитъ тебя Богъ! Я узнаю тебя, но это не твоя обязанность, не твой долгъ, — это долгъ Селима.

— А Селимъ пріѣдетъ сюда?

— Пріѣдетъ вмѣстѣ съ своимъ отцомъ. Старикъ уже знаетъ обо всемъ.

Вечеромъ пріѣхалъ Селимъ. Когда онъ увидалъ Ганю, то сначала вспыхнулъ, а потомъ поблѣднѣлъ, какъ полотно. По его лицу было видно, что въ его сердцѣ совершается тяжелая борьба. Было видно, что и отъ него отлетаетъ та легкокрылая птица, имя коей «любовь»; но благородный мальчикъ пересилилъ себя, протянулъ руки, упалъ передъ Ганей на колѣни и воскликнулъ:

— Ганя моя! Я все тотъ же, я не покину тебя никогда, никогда.

Изъ глазъ Гани брызнули слезы, но она слегка отстранила Селима.

— Не вѣрю я, не вѣрю, чтобы теперь можно было любить меня.

Она закрыла лицо руками и зарыдала:

— О! какіе вы всѣ добрые и благородные, только я одна… Но все это уже кончилось, — я теперь уже не та.

И, несмотря на настоянія стараго Мирзы, несмотря на просьбы Селима, она не захотѣла отдать ему своей руки.

Первая жизненная буря сломила прелестный, еле распустившійся цвѣтокъ. Бѣдная дѣвочка! Послѣ этой бури ей нужно было какое-нибудь тихое пристанище, гдѣ она могла бы успокоить свое сердце и примириться съ совѣстью.

Она и нашла это тихое и святое пристанище — поступила въ сестры милосердія.

Потомъ разныя стеченія обстоятельствъ и одна страшная буря надолго разлучили насъ. Черезъ нѣсколько лѣтъ я неожиданно увидалъ ее: миромъ и спокойствіемъ дышали черты ея лица, слѣды страшной болѣзни исчезли безслѣдно. Въ черной рясѣ и бѣломъ монашескомъ чепцѣ юна была прелестна такъ, какъ никогда, но не земною красотой, — скорѣе ангельской, чѣмъ человѣческой.

Примѣчанія

1. фр. madame — мадамъ
2. фр. Monsieur Henri! — Месье Анри!
3. фр. Pas trop de zèle, monsieur Henri! — Не переусердствуйте, мсье Анри!
4. итал. finita comedia — комедія окончена
5. итал. La donna è mobile! — Сердце красавицъ склонно къ измѣнѣ (досл. Женщина непостоянна). Арія герцога Мантуанского изъ оперы Джузеппе Верди «Риголетто».
6. лат. Gaudeamus — Гаудеамусъ
7. фр.
8. фр. Voilà un brave garçon! — Вотъ смѣлый юноша!
9. лат. Pro Archia — Въ защиту Архія
10. Необходим источник цитаты